Чтение 24–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Летом я встречался с Никритиной раз в сутки. После ее возвращения из
Киева - два раза. Потом - три. И все-таки казалось, что мало.

Гогда она "насовсем" осталась в маленькой богословской комнате.

Случилось все очень просто: как-то я удержал ее вечером и упросил не
уходить на следующее утро.

Я сказал:

- Все равно вам придется через час торопиться ко мне на свидание... Нет
никакого расчета.

Никритина согласилась.

А через два дня она перенесла на Богословский крохотный тюлевый лифчик с
розовыми ленточками.

Больше вещей не было.

Весна. В раскрытое окно лезет солнце и какая-то незатейливая
подглуповатая радость.

Я затягиваю ремень на непомерно разбухшем чемодане. Сколько ни пыхчу, как
ни упираюсь коленом в его желтый фибровый живот - толку мало.

Усаживаю Никритину на чемодан:

- Постарайся набраться весу.

Она, легкая как перышко, наедается воздухом и смехом.

- Рразз!..

Раздувшиеся щеки лопаются, ремень вырывается у меня из рук, и разъяренная
крышка подбрасывает "вес" кверху.

Входят Есенин и Дункан.

Есенин в шелковом белом кашне, в светлых перчатках и с букетиком весенних
цветов.

Он держит под руку Изадору важно и церемонно.

Изадора в клетчатом английском костюме, в маленькой шляпе, улыбающаяся и
помолодевшая.

Есенин передает букетик Никритиной.

Наш поезд на Кавказ отходит через час. Есенинский аэроплан отлетает в
Кенигсберг через три дня.

- А я тебе, дура-ягодка, стихотворение написал.

- И я тебе, Вяточка.

Есенин читает, вкладывая в теплые и грустные слова теплый и грустный
голос:

Прощание с Мариенгофом

Есть в дружбе счастье оголтелое

И судорога буйных чувств -

Огонь растапливает тело,

Как стеариновую свечу.

Возлюбленный мой! дай мне руки -

Я по-иному не привык, -

Хочу омыть их в час разлуки

Я желтой пеной головы.

Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли,

В который миг, в который раз -

Опять, как молоко, застыли

Круги недвижущихся глаз.

Прощай, прощай. В пожарах лунных

Дождусь ли радостного дня?

Среди прославленных и юных

Ты был всех лучше для меня.

В такой-то срок, в таком-то годе

Мы встретимся, быть может, вновь...

Мне страшно, - ведь душа проходит,

Как молодость и как любовь.

Другой в тебе меня заглушит.

Не потому ли-в лад речам

Мои рыдающие уши,

Как весла, плещут по плечам?

Прощай, прощай. В пожарах лунных

Не зреть мне радостного дня,

Но все ж средь трепетных и юных

Ты был всех лучше для меня.

Мое "Прощание с Есениным" заканчивалось следующими строками:

А вдруг -

При возвращении

В руке рука захолодеет

И оборвется встречный поцелуй.

А вот что писал Есенин из далеких краев:

Остенде. Июль, 9,1922

Милый мой Толенок. Я думал, что ты где-нибудь обретаешься в краях
злополучных лихорадок и дынь нашего чудеснейшего путешествия 1920 года, и
вдруг из письма Ильи Ильича узнал, что ты в Москве. Милый мой, самый
близкий, родной и хороший, так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы,
обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему
задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая "северянинщина" жизни. <...>

Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Гель-Голландское море и свиные тупые
морды европейцев. От изобилия вин в сих краях я бросил пить и тяну только
сельтер. <...>

Там, из Москвы, нам казалось, что Европа - это самый обширнейший район
распространения наших идей и поэзии, а отсюда я вижу: Боже мой! до чего
прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны еще и
быть не может.

Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь все прибрано и
выглажено под утюг. На первых порах, особенно твоему взору, это понравилось
бы, а потом, думаю, и ты стал бы хлопать себя по колену и скулить, как
собака. Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют быстрее ящериц, не
люди - а могильные черви, дома их гроба, а материк - склеп. Кто здесь жил,
тот давно умер, и помним его только мы, ибо черви помнить не могут.

Из всего, что я намерен здесь сделать, это издать переводы двух книжек по
3 - 2 страницы двух несчастных авторов, о которых здесь знают весьма
немного, и то в литературных кругах. Издам на английском и французском.
<...>

В Берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха. Мой цилиндр и
сшитое берлинским портным манто привели всех в бешенство. Все думают, что я
приехал на деньги большевиков, как чекист или как агитатор. Мне все это
весело и забавно. Том свой продал Гржебину.

От твоих книг шарахаются. "Хорошую книгу стихов" удалось продать только
как сборник новых стихов, твоих и моих. Ну, да черт с ними, ибо все они
здесь прогнили за 5 лет эмиграции. Живущий в склепе всегда пахнет
мертвечиной. Если ты хочешь сюда пробраться, то потормоши Илью Ильича, я ему
пишу об этом особо. Только после всего, что я здесь видел, мне не очень
хочется, чтобы ты покинул Россию. Наше литературное поле другим сторожам
доверять нельзя.

При всяком случае, конечно, езжай, если хочется, но скажу тебе
откровенно: если я не удеру отсюда через месяц, то это будет большое чудо.
Тогда, значит, во мне есть дьявольская выдержка характера, которую отрицает
во мне Коган.

Вспоминаю сейчас о <...> Туркестане. Как все это было прекрасно! Боже
мой! Я люблю себя сейчас даже пьяного, со всеми своими скандалами...

В Самарканд да поеду-у я,

Т-там живет - да любовь моя... <...> Толя, милый, приветы, приветы. Твой
Сергун

Дура моя - ягодка! <...>

Дюжину писем я изволил отправить к Вашей сволочности, и Ваша сволочность
- ни гу-гу.

Итак, начинаю.

Знаете ли Вы, милостивый государь, Европу?

Нет! Вы не знаете Европы. Боже мой, какое впечатление, как бьется
сердце... О, нет, Вы не знаете Европы!

Во-первых, Боже мой, такая гадость, однообразие, такая духовная нищета,
что блевать хочется. Сердце бьется, бьется самой отчаяннейшей ненавистью,
так и чешется, но, к горю моему, один такой ненавистный мне в этом случае,
но прекрасный поэт Эрдман сказал, что почесать его нечем. Почему нечем?
<...> Я готов просунуть для этой цели в горло сапожную щетку, но рот мой мал
и горло мое узко. Да, прав он, этот проклятый Эрдман, передай ему за это
тысячу поцелуев. <...>

Да, мой друг рыжий, да! Я писал Сереже, писал Златому, и вы - "ни тебе,
ни матери".

Теперь я понял, понял все я,

Ах, уж не мальчик я давно.

Среди исканий без покоя

Любить поэту не дано.

Это сказал В. Ш., по-английски он зовется В. Шекспиром.

О, я узнал теперь, что вы за канальи, и в следующий раз Вам как в месть
напишу обязательно по-английски, - чтобы Вы ничего не поняли. - <...>

Ну так вот - единственно из-за того, что Вы мне противны, за то, что Вы
не помните меня, я с особым злорадством перевел Ваши скандальные поэмы на
английский и французский языки и выпускаю их в Париже и Лондоне. <...>

В сентябре все это Вам пришлю, как только выйдут книги. <...>

Адрес мой (для того, чтобы ты не писал): <...>

С. Есенин

И Сахарову из Дюссельдорфа: