Чтение 24–й страницы книги ~Роман без вранья~

В начале зимы Почем-Соль должен был уехать на Кавказ. Стали обдумывать,
как вытащить из Москвы Есенина. Соблазняли и соблазнили Персией. На горе
Есенин опоздал к поезду.

Почем-Соль пожертвовал Левой в инженерской фуражке.

После третьего звонка беднягу высадили из вагона с тем, чтобы, захватив
Есенина, догонял вместе с ним вагон в Ростове.

Выбрались они дней через семь.

Из Ростова я получил открытку:

Милый Толя. Черт бы тебя побрал за то, что ты меня вляпал во всю эту
историю.

Во-первых, я в Ростове сижу у Нины и ругаюсь на чем свет стоит. Вагон
ваш, конечно, улетел. Лева достал купе, но в таких купе ездить -- все равно
что у турок на колу висеть, да притом я совершенно разуверился во всех ваших
возможностях. Это все за счет твоей молодости и его глупости. В четверг еду
в Тифлис и буду рад, если встречусь с Мишей, тогда конец всем этим мукам.

Ростов -- дрянь невероятная, грязь, слякоть и этот "Сегежа", который
торгуется со всеми из-за двух копеек. С ним всюду со стыда сгоришь. Привет
Изадоре, Ирме и Илье Ильичу. Я думаю, что у них воздух проветрился теперь и
они, вероятно, уже забыли нас. Ну, да с глаз долой и из сердца вон. Плакать,
конечно, не будем.

И дурак же ты, рыжий!

Да и я не умен, что послушался.

Проклятая Персия.

Сергей.

А на другой день после получения этого письма заявился обратно в Москву
и Есенин самолично.

51

В маленький белый вагон туркестанских дорог вошла Вещь.

У Вещи нос искусной формы, мягкие золотистые волосы, хорошо нарисованы
яркой масляной краской губы и прозрачной голубой акварелью глаза --
недружелюбные, как нежилая, нетопленая комната.

Одновременно с большой Вещью в вагончике поселилось множество маленьких
вещей: голубенькие скатерочки, плюшевые коврики, ламбрекенчики, серебряные
ложки, вазочки, пепельницы, флакончики.

Когда Почем-Соль начинал шумно вздыхать, у большой Вещи на носу
собирались сердитые складочки.

-- Пожалуйста, осторожней! Ты разобьешь мое баккара.

В таких случаях я не мог удержаться, чтобы не съязвить:

-- А пузыречки вовсе не баккара, а Брокара.

Вещь собирала губы в мундштучок.

-- Конечно, Анатолий Борисович, если вы никогда в жизни ни не видели
хорошего стекла и фарфора, вы можете так говорить. Вот у вас с Есениным на
кроватях даже простыни бумажные, а у нас в доме кухарка, Анатолий Борисович,
на таких спать постыдилась бы...

И Вещь, продев в иголочное ушко красную нитку, сосредоточенно начинала
вышивать на хрустящем голландском полотне витиеватенькую монограмму,
переплетая в ней начальные буквы имени Почем-Соли и своего.

В белом вагончике с каждым днем все меньше становилось нашего воздуха.

Вещи выдыхали свой -- упрямый, въедливый и пахучий, как земляничное
мыло.

У Почем-Соли стали округляться щеки, а мягонький набалдашничек на носу
розоветь и чиновно салиться.

52

Есенин почти перебрался на Пречистенку.

Изадора Дункан подарила ему золотые часы. Ей казалось, что с часами он
перестанет постоянно куда-то торопиться; не будет бежать от ампировских
кресел, боясь опоздать на какие-то загадочные встречи и неведомые дела.

У Сергея Тимофеевича Коненкова все человечество разделялось на людей с
часами и людей без часов. Определяя кого-нибудь, он обычно буркал:

-- Этот... с часами.

И мы уже знали, что если речь шла о художнике, то рассуждать дальше о
его талантах было бы незадачливо.

И вот, по странной игре судьбы, у самого что ни на есть племенного
"человека без часов" появились в кармане золотые, с двумя крышками и чуть ли
не от Буре.

Мало того -- он при всяком новом человеке стремился непременно раза два
вытянуть их из кармана и, щелкнув тяжелой золотой крышкой, полюбопытствовать
на время.

В остальном часы не сыграли предназначенной им рол и.

Есенин так же продолжал бежать от мягких балашовскнх кресел на
неведомые дела и загадочные, несуществующие встречи.

Иногда он прибегал на Богословский с маленьким сверточком.

В такие дни лицо его было решительно и серьезно.

Звучали каменные слова:

-- Окончательно...так ей и сказал: "Изадора, адьо!"

В маленьком сверточке Есенин приносил две-три рубашки, пару кальсон и
носки.

На Богословский возвращалось его имущество.

Мы улыбались.

В книжной лавке я сообщал Кожебаткину:

-- Сегодня Есенин опять сказал Изадоре:

Адьо! Адьо! Давай мое белье.

Часа через два после появления Есенина с Пречистенки прибывал швейцар с
письмом. Есенин писал лаконический и непреклонный ответ. Еще через час
нажимал пуговку нашего звонка секретарь Дункан -- Илья Ильич Шнейдер.

Наконец, к вечеру, являлась сама Изадора.

У нее по-детски припухали губы, и на голубых фаянсовых блюдцах сверкали
соленые капельки.

Она опускалась на пол около стула, на котором сидел Есенин, обнимала
его ногу и рассыпала по его коленям красную медь своих волос:

-- Anguel.

Есенин грубо отталкивал ее сапогом.

-- Пойди ты к...-- и хлестал заборной бранью.

Тогда Изадора еще нежнее и еще нежнее произносила:

-- Serguei Alexandrovich, lublu tibia.

Кончалось всегда одним и тем же.

Эмилия снова собирала сверточек с движимым имуществом.

53

Летом я встречался с Никритиной раз в сутки. После ее возвращения из
Киева -- два раза. Потом -- три. И все-таки казалось, что мало.

Тогда она "на совсем" осталась в маленькой богословской комнатке.

Случилось все очень просто: как-то я удержал ее вечером и упросил не
уходить на следующее утро. Я сказал: -- Все равно вам придется через час
торопиться ко мне на свидание... Нет никакого расчета.

Никритина согласилась.

А через два дня она перенесла на Богословский крохотный тюлевый
лифчичек с розовенькими ленточками. Больше вещей не было.

54

Весна. В раскрытое окно лезет солнце и какая-то незатейливая,
подглуповатенькая радость.

Я затягиваю ремень на непомерно разбухшем чемодане. Сколько ни пыхчу,
как ни упираюсь коленом в его желтый фибровый живот -- толку мало. Усаживаю
Никритину на чемодан.

-- Постарайся набраться весу.

Она, легонькая, как перышко, наедается воздухом и смехом.

-- Рразз!

Раздувшиеся щеки лопаются, ремень вырывается у меня из рук, и
разъяренная крышка подбрасывает "вес" кверху.

Входят Есенин и Дункан.

Есенин в шелковом белом кашне, в светлых перчатках и с букетиком
весенних цветов.

Он держит под руку Изадору важно и церемонно.