вечер, натягивая тень на горные скаты. Отложив на утро трудную переправу
(через бурную реку переброшен ветхий мост с каменными плитами поверх
хвороста, а на той стороне подъем крутенек, а главное -- гладок, как
стекло), караван расположился на ночлег. Пока еще держатся закатные краски
на воздушных ярусах неба, и готовится ужин, казаки, сняв с животных сперва
потники и войлочные подкидки, промывают им раны, набитые вьюками. В
потухающем воздухе стоит чистый звон ковки поверх широкого шума воды. Совсем
стемнело. Отец поднялся на скалу, ища места, где приладить калильную лампу
для ловли ночниц. Оттуда, в китайской перспективе (сверху) виднеется в
глубоком ущелье прозрачная среди мрака краснота костра; сквозь края его
дышащего пламени как бы плавают плечистые тени людей, меняющие без конца
очертания, и красный отблеск дрожит, но не трогается с места, на клокочущей
воде реки. А наверху тихо и темно, только изредка позванивает колокольчик:
это меж гранитных осколков бродят лошади, уже выстоявшиеся и получившие свою
дачу сухого фуража. Над головой, в какой-то страшной и восхитительной
близости, вызвездило, да так, что каждая звезда выделяется, как живое
ядрышко, ясно обнаруживая свою шарообразную сущность. Начинается лет ночных
бабочек, привлеченных лампой: они описывают бешеные круги вокруг нее,
ударяясь со звоном в рефлектор, падают, ползают в кругу света по
разложенному полотну, седенькие, с горящими угольками глаз, трепеща,
снимаясь и падая снова, -- и неторопливо-ловкая, большая, яркая рука с
миндалевидными ногтями совку за совкой загребает в морилку.
спящих людей в походных шатрах, на войлоках, вокруг верблюда, уложенного на
кострище. Пользуясь продолжительными стоянками в местах, богатых кормом для
караванных животных, отец на несколько суток уезжал на разведки и при этом,
увлекаясь какой-нибудь новой пьеридой, не раз пренебрегал правилом горной
охоты: никогда не двигаться по пути, по которому нет возврата. И ныне я всг
спрашиваю себя, о чем он бывало думал среди одинокой ночи: я страстно
стараюсь учуять во мраке течение его мыслей и гораздо меньше успеваю в этом,
чем в мысленном посещении мест, никогда невиданных мной. О чем, о чем он
думал? О недавней поимке? О моей матери, о нас? О врожденной странности
человеческой жизни, ощущение которой он таинственно мне передал? Или может
быть, я напрасно навязываю ему задним числом тайну, которую он теперь носит
с собой, когда, по новому угрюмый, озабоченный, скрывающий боль неведомой
раны, смерть скрывающий, как некий стыд, он появляется в моих снах, но
которой тогда не было в нем, -- а просто он был счастлив среди еще
недоназванного мира, в котором он при каждом шаге безымянное именовал.
накладываются друг на друга просвечивающими пластами), наш караван
направился на восток и вышел по сквозному ущелью в каменистую пустыню. Там
мало-по-малу исчезли и русло ручья, разбиваясь на веер, и до последней
крайности верная путнику растительность: чахлый саксаул, чий, хвойник.
Завьючив верблюдов водою, мы углубились в эти призрачные дебри, где крупная
галька кое-где сплошь покрывала вязкую, красно-бурую глину пустыни,
испещренной там и сям налетами грязного снега да выцветами соли, которые мы
принимали издали за стены искомого города. Дорога была опасна вследствие
страшных бурь, когда в полдень всг застилала соленая коричневая мгла, гремел
ветер, по лицу хлестала мелкая галька, верблюды лежали, а нашу брезентовую
палатку рвало в клочки. Из-за этих бурь поверхность земли изменилась
невероятно, представляя диковинные очертания каких-то замков, колоннад,
лестниц; или же ураган выдувал котловину, -- словно тут, в этой пустыне, еще
действовали сгоряча стихийные силы, лепившие мир. Но бывали и дни чудного
затишья, когда мимическими трелями заливались рогатые жаворонки (отец метко
звал их "смешливыми"), и сопровождали наших похудевших животных стаи
обыкновенных воробьев. Бывало, мы дневали в одиноких селениях, состоявших из
двух-трех дворов и развалившейся кумирни. Нападали, бывало, тангуты -- в
бараньих шубах и красно-синих, шерстяных сапогах: мгновенный пестрый эпизод
среди пути. Бывали и миражи, причем природа, эта дивная обманщица, доходила
до сущих чудес: видения воды стояли столь ясные, что в них отражались
соседние, настоящие скалы!
волны, открывая короткие охряные горизонты, и только слышалось среди
бархатного воздуха тяжелое, учащенное дыхание верблюдов да шорох их широких
лап. То поднимаясь на гребень барханов, то погружаясь, шел караван, и к
вечеру тень его принимала огромные размеры. Пятикаратный алмаз Венеры на
западе исчезал вместе с вечерней зарей, которая всг искажала бланжевым,
оранжевым, фиолетовым светом. И отец любил рассказывать, как однажды на
таком закате, в 1893 году, в мертвом сердце Гобийской пустыни он повстречал,
-- сначала приняв их за призраки, занесенные игрою лучей, -- двух
велосипедистов в китайских сандалиях и круглых фетрах, американцев
Сахтлебена и Аллена, невозмутимо совершавших спортивную поездку через всю
Азию в Пекин.
ручейках, далекий гром реки, свист пищух, живущих в норках на скользком,
мокром косогоре, и прелестное пение местного жаворонка, и "масса звуков,
происхождение которых трудно себе объяснить" (фраза из записок друга моего
отца, Григория Ефимовича Грум-Гржимайло, запомнившаяся мне навеки, полная
удивительной музыки правды, именно потому, что это говорит не невежда-поэт,
а гениальный естествоиспытатель). На южных склонах уже попадалась первая
интересная бабочка -- потанинская разновидность бутлеровой белянки, -- а в
долине, куда мы спустились ключевым логом, мы застали уже настоящее лето.
Все склоны были затканы анемонами, примулой. Газель Пржевальского и фазан
Штрауха соблазняли стрелков. И какие бывали рассветы! Только в Китае ранний
туман так обаятелен, всг дрожит, -- фантастические очерки фанз, светающие
скалы... Точно в пучину, уходит река во мглу предутренних сумерек, которые
еще держатся в ущельях; а повыше, вдоль бегущей воды, всг играет, всг мреет,
и уже проснулось на ивах у мельницы целое общество голубых сорок.
алебардами и несущих громадные, дурацки-яркие знамена, мы пересекли
множество раз хребет по перевалам. Несмотря на середину лета, там ночью
стоят такие морозы, что утром цветы подернуты инеем и становятся столь
хрупкими, что ломаются под ногами с неожиданным, нежным звоном, а через два
часа, лишь только обогреет солнце, вновь сияет, вновь дышит смолою и медом
замечательная альпийская флора. Лепясь по крутоярам, продвигались мы под
жаркой синевой; прыскали из-под ног кузнечики, собаки бежали, высунув языки,
ища защиты от зноя в короткой тени, бросаемой лошадьми. Вода в колодцах
пахла порохом. Деревья казались ботаническим бредом: белая с алебастровыми
ягодами рябина или береза с красной корой!
смотрит с высокого отрога, с гольцев Танегмы, на озеро Куку-Нор, -- огромную
площадь темно-синей воды. Там, внизу, в золотистых степях, проносится косяк
киангов, а по скалам мелькает тень орла; наверху же -- совершенный покой,
тишина, прозрачность... и снова я спрашиваю себя, о чем думает отец, когда
не занят охотой, а вот так, замерев, стоит... появляясь как бы на гребне
моего воспоминания, муча меня, восхищая меня -- до боли, до какого-то
безумия умиления, зависти и любви, раздражая мне душу своим неуязвимым
одиночеством.
утром, в прибрежных лощинах, в зарослях лилий, я с ним ловил кавалера
Эльвеза, -- черное чудо, с хвостами в виде копыт. Перед сном, в ненастные
вечера, он читал Горация, Монтэня, Пушкина, -- три книги, взятых с собой.
Как то зимой, переходя по льду через реку, я издали приметил расположенную
поперек нее шеренгу темных предметов, большие рога двадцати диких яков,
застигнутых при переправе внезапно образовавшимся льдом; сквозь его толстый
хрусталь было ясно видно оцепенение тел в плывущей позе; поднявшиеся надо
льдом прекрасные головы казались бы живыми, если бы уже птицы не выклевали
им глаз; и почему-то я вспомнил о тиране Шеусине, который вскрывал из
любопытства беременных, а однажды, увидав как в холодное утро носильщики
переходят вброд ручей, приказал отрезать им голени, чтобы посмотреть, в
каком состоянии находится мозг в костях.
католической миссии), я видел, как пожилой китаец на безопасном от огня
расстоянии, деловито, прилежно, без устали, обливал водой отблеск пламени на
стенах своего жилища; убедившись в невозможности доказать ему, что дом его
не горит, мы предоставили его этому бесплодному занятию.
запрещений: умение метко стрелять -- лучший паспорт. В Татцьен-лу по кривым
и узким улицам бродили бритоголовые ламы, распространяя слух, что ловлю
детей, дабы из глаз их варить зелье для утробы моего кодака. Там, на склонах
снеговых гор, залитых пышной розовой пеной громадных рододендронов (их ветки
служили нам по ночам для костра), я в мае разыскал темно-сизую, в оранжевых
пятнах, ларву императорского аполлона и его куколку, шелковинкой
прицепленную к исподу камня. В тот же день, помнится, был убит белый
тибетский медведь и открыта новая змея, питающаяся мышами, причем та мышь,
которую я извлек из ее брюха, тоже оказалась неописанным видом. От
рододендронов и от увешанных узорным лишаем сосен тянуло дурманом смолы.
Невдалеке от меня какие-то знахари с опасливым и хитрым видом конкурентов
собирали для своих корыстных нужд китайский ревень, корень которого
необыкновенно напоминает гусеницу, вплоть до ее ножек и дыхалец, -- а я,
между тем, переворачивая каменья, любовался гусеницей неизвестной ночницы,
являющейся уже не в идее, а с полной конкретностью копией этого корня, так
что было несовсем ясно, кто кому подражает -- и зачем.
и указания правильных дорог; невольно и я их обманывал: не умея отличить
светловолосого европейца от седого, они меня, молодого человека с
выгоревшими от солнца волосами, принимали за глубокого старика. Всюду на
гранитных глыбах можно было прочесть "мистическую формулу", -- шаманский
набор слов, который иные поэтические путники "красиво" толкуют, как: о,
жемчужина в лотосе, о! Ко мне высылались из Лхассы какие-то чиновники,
Акунин Борис
Сертаков Виталий
Никитин Юрий
Корнев Павел
Пехов Алексей
Журавлев Владимир