Чтение 24–й страницы книги ~На западном фронте без перемен~

вдруг снова станет мягким как резина, а мои мускулы - дряблыми как вата.

Мать хочет подняться с постели, и я пока что ухожу на кухню к сестре.

- Что с ней? - спрашиваю я.

Сестра пожимает плечами:

- Она лежит уже несколько месяцев, но не велела писать тебе об этом.
Ее смотрело несколько врачей. Один из них опять сказал, что у нее, на-
верно, рак.

Я иду в окружное военное управление, чтобы отметиться. Медленно бреду
по улицам. Время от времени со мной заговаривает кто-нибудь из знакомых.
Я стараюсь не задерживаться, так как мне не хочется много говорить.

Когда я возвращаюсь из казармы, кто-то громким голосом окликает меня.
Все еще погруженный в свои размышления, оборачиваюсь и вижу перед собой
какого-то майора. Он набрасывается на меня:

- Вы что, честь отдавать не умеете?

- Извините, господин майор, - растерянно говорю я, - я вас не заме-
тил.

Он кричит еще громче:

- Да вы еще и разговаривать не умеете как положено!

Мне хочется ударить его по лицу, но я сдерживаюсь, иначе прощай мой
отпуск, я беру руки по швам и говорю:

- Я не заметил господина майора.

- Так извольте смотреть! - рявкает он. - Ваша фамилия?

Я называю свою фамилию. Его багровая, толстая физиономия все еще вы-
ражает возмущение.

- Из какой части? Я рапортую по-уставному. Он продолжает допрашивать
меня:

- Где расположена ваша часть? Но мне уже надоел этот допрос, и я го-
ворю:

- Между Лангемарком и Биксшоте.

- Где, где? - несколько озадаченно переспрашивает он.

Объясняю ему, что я час тому назад прибыл в отпуск, и думаю, что те-
перь-то он отвяжется. Но не тут-то было. Он даже еще больше входит в
раж:

- Так вы тут фронтовые нравы вздумали заводить? Этот номер не прой-
дет! Здесь у нас, слава богу, порядок!

Он командует:

- Двадцать шагов назад, шагом - марш! Во мне кипит затаенная ярость.
Но я перед ним бессилен, - если он захочет, он может тут же арестовать
меня. И я расторопно отсчитываю двадцать шагов назад, снова иду вперед,
в шести шагах от майора молодцевато вскидываю руку под козырек, делаю
еще шесть шагов и лишь тогда рывком опускаю ее.

Он снова подзывает меня к себе и уже более дружелюбным тоном объявля-
ет мне, что на этот раз он намерен смилостивиться. Стоя навытяжку, я ем
его глазами в знак благодарности.

- Кругом - марш! - командует он.

Я делаю чеканный поворот и ухожу.

После этого вечер кажется мне испорченным. Я поспешно иду домой, сни-
маю форму и забрасываю ее в угол, - все равно я собирался сделать это.
Затем достаю из шкафа свой штатский костюм и надеваю его.

Я совсем отвык от него. Костюм коротковат и сидит в обтяжку, - я под-
рос на солдатских харчах. С воротником и галстуком мне приходится пово-
зиться. В конце концов узел завязывает сестра. Какой он легкий, этот
костюм, - все время кажется, будто на тебе только кальсоны и рубашка.

Я разглядываю себя в зеркале. Странный вид! На меня с удивлением
смотрит загорелый, несколько высоковатый для своих лет подросток.

Мать рада, что я хожу в штатском: в нем я кажусь ей ближе. Зато отец
предпочел бы видеть меня в форме: ему хочется сходить со мной к знако-
мым, чтобы те видели меня в мундире.

Но я отказываюсь.

Как приятно молча посидеть где-нибудь в тихом уголке, например, под
каштанами в саду ресторанчика, неподалеку от кегельбана. Листья падают
на стол и на землю; их еще мало, это первые. Передо мной стоит кружка
пива, - на военной службе все привыкают к выпивке. Кружка опорожнена
только наполовину, значит впереди у меня еще несколько полновесных, ос-
вежающих глотков, а кроме того, я ведь могу заказать еще и вторую, и
третью кружку, если захочу. Ни построений, ни ураганного огня, на досках
кегельбана играют ребятишки хозяина, и его пес кладет мне голову на ко-
лени. Небо синее, сквозь листву каштанов проглядывает высокая зеленая
башня церкви святой Маргариты.

Здесь хорошо, и я люблю так сидеть. А вот с людьми мне тяжело.
Единственный человек, который меня ни о чем не спрашивает, это мать. Но
с отцом дело обстоит уже совсем по-другому. Ему надо, чтобы я рассказы-
вал о фронте, он обращается ко мне с просьбами, которые кажутся мне тро-
гательными и в то же время глупыми, с ним я не могу наладить отношения.
Он готов слушать меня хоть целый день. Я понимаю, он не знает, что на
свете есть вещи, о которых не расскажешь; охотно доставил бы я ему это
удовольствие, но я чувствую, как опасно для меня облекать все пережитое
в слова. Мне боязно: а вдруг оно встанет передо мной во весь свой испо-
линский рост, и потом мне уже будет с ним не справиться. Что сталось бы
с нами, если бы мы ясно осознали все, что происходит там, на войне?

Поэтому я ограничиваюсь тем, что рассказываю ему несколько забавных
случаев. Тогда он спрашивает меня, бывал ли я когда-нибудь в рукопашном
бою.

- Нет, - говорю я, встаю и выхожу из комнаты.

Но от этого мне не легче. Я уже не раз пугался трамваев, потому что
скрип их тормозов напоминает вой приближающегося снаряда.

На улице кто-то хлопает меня по плечу. Это мой учитель немецкого язы-
ка, он набрасывается на меня с обычными вопросами:

- Ну, как там дела? Ужас, ужас, не правда ли? Да, все это страшно, но
тем не менее мы должны выстоять. Ну и потом на фронте вас по крайней ме-
ре хорошо кормят, как мне рассказывали; вы хорошо выглядите, Пауль, вы
просто здоровяк. Здесь с питанием, разумеется, хуже, это вполне понятно,
ну конечно, а как же может быть иначе, самое лучшее - для наших солдат!

Он тащит меня в кафе, где он обычно сидит с друзьями. Меня встречают
как самого почетного гостя, какой-то директор протягивает мне руку и го-
ворит:

- Так вы, значит, с фронта? Как вы находите боевой дух наших войск?
Изумительно, просто изумительно, ведь правда?

Я говорю, что каждый из нас с удовольствием поехал бы домой.

Он оглушительно хохочет:

- Охотно верю! Но сначала вам надо поколотить француза! Вы курите?
Вот вам сигара, угощайтесь! Кельнер, кружку пива для нашего юного воина!

На свою беду, я уже взял сигару, так что теперь мне придется ос-
таться. Надо отдать им справедливость, - всех их так и распирает от са-
мых теплых чувств ко мне. И все-таки я злюсь и стараюсь побыстрее высо-
сать свою сигару. Чтобы не сидеть совсем без дела, я залпом опрокидываю
принесенную кельнером кружку пива. Они тотчас же заказывают для меня
вторую; эти люди знают, в чем заключается их долг по отношению к солда-
ту. Затем они начинают обсуждать вопрос о том, что нам надлежит аннекси-
ровать. Директор с часами на стальной цепочке хочет получить больше
всех: всю Бельгию, угольные районы Франции и большие куски России. Он
приводит веские доказательства того, что все это действительно необходи-
мо, и непреклонно настаивает на своем, так что в конце концов все ос-
тальные соглашаются с ним. Затем он начинает объяснять, где надо подго-
товить прорыв во Франции, и попутно обращается ко мне:

- А вам, фронтовикам, надо бы наконец отказаться от вашей позиционной
войны и хоть немножечко продвинуться вперед. Вышвырните этих французи-
шек, тогда можно будет и мир заключить.

Я отвечаю, что, на наш взгляд, прорыв невозможен: у противника слиш-
ком много резервов. А кроме того, война не такая простая штука, как не-
которым кажется.

Он делает протестующий жест и снисходительным тоном доказывает мне,
что я в этом ничего не смыслю.

- Все это так, - говорит он, - но вы смотрите на вещи с точки зрения
отдельного солдата, а тут все дело в масштабах. Вы видите только ваш ма-
ленький участок, и поэтому у вас нет общей перспективы. Вы выполняете
ваш долг, вы рискуете вашей жизнью, честь вам и слава, - каждому из вас
следовало бы дать "железный крест", - но прежде всего мы должны прорвать
фронт противника во Фландрии и затем свернуть его с севера.

Он пыхтит и вытирает себе бороду.

- Фронт надо окончательно свернуть, с севера на юг. А затем - на Па-
риж!

Мне хотелось бы узнать, как он это себе представляет, и я вливаю в
себя третью кружку. Он тотчас же велит принести еще одну.

Но я собираюсь уходить: Он сует мне в карман еще несколько сигар и на
прощание дружески шлепает меня по спине:

- Всего доброго! Надеюсь, что вскоре мы услышим более утешительные
вести о вас и ваших товарищах.

Я представлял себе отпуск совсем иначе. Прошлогодний отпуск и в самом
деле прошел как-то не так. Видно, я сам переменился за это время. Между
той и нынешней осенью пролегла пропасть. Тогда я еще не знал, что такое
война, - мы тогда стояли на более спокойных участках. Теперь я замечаю,
что я, сам того не зная, сильно сдал. Я уже не нахожу себе места здесь,
- это какой-то чужой мир. Одни расспрашивают, другие не хотят расспраши-
вать, и по их лицам видно, что они гордятся этим, зачастую они даже за-
являют об этом вслух, с этакой понимающей миной: дескать, мы-то знаем,
что об этом говорить нельзя. Они воображают, что они ужасно деликатные
люди.

Больше всего мне нравится быть одному, тогда мне никто не мешает.
Ведь любой разговор всегда сводится к одному и тому же: как плохо идут