следствия! На одинокую стесненную волю должен размозжающе навалиться весь
аппарат. От мгновения ареста и весь первый [ударный] период следствия
арестант должен быть в идеале одинок: в камере, в коридоре, на лестницах, в
кабинетах -- нигде он не должен столкнуться с подобным себе, не в чьей
улыбке, ни в чьем взгляде не почерпнуть сочувствия, совета, поддержки.
[Органы] делают все, чтобы затмить для него будущее и исказить настоящее,
представить арестованными его друзей и родных, найденными -- вещественные
доказательства. Преувеличить свои возможности расправы с ним и с его
близкими, свои права на прощение (которых у Органов вовсе нет). Связать
искренность "раскаяния" со смягчением приговора и лагерного режима (такой
связи отроду не было). В коротку пору, пока арестант потрясён, измучен и
невменяем, получить от него как можно больше ни в чём не виноватых лиц,
(иные так падают духом, что даже просят не читать им вслух протоколов, нет
сил, а лишь давать подписывать, лишь давать подписывать) -- и только тогда
из одиночки отпустить его в большую камеру, где он с поздним отчаянием
обнаружит и перечтет свои ошибки.
37-го года (да и 45-го тоже) этот идеальный принцип одиночества свежевзятого
подследственного не мог быть соблюдён. Почти с первых же часов арестант
оказывался в густо-населённой общей камере.
наполнения камеры не только заменяла сжатый одиночный бокс, она проявлялась
как первоклассная [пытка], особенно тем драгоценная, что длилась целыми
сутками и неделями -- и безо всяких усилий со стороны следователей:
арестанты пытались арестантами же! Наталкивалось в камеру столько
арестантов, чтобы не каждому достался кусочек пола, чтобы люди ходили по
людям и даже вообще не могли передвигаться, чтобы сидели друг у друга на
ногах. Так, в кишеневских КПЗ в 1945 году в одиночку вталкивали по
ВОСЕМНАДЦАТЬ человек, в Луганске в 1937 -- по ПЯТНАДЦАТЬ *(22), а
Иванов-Разумник в 1938 году в стандартной бутырской камере на 25 человек
сидел в составе СТА СОРОКА (уборные так перегружены, что оправка только раз
в сутки и иногда даже ночью, как и прогулка!) *(23) Он же в Лубянском
приемном "собачнике" подсчитал, что целыми неделями их приходилось на 1
квадратный метр пола по ТРИ человека (прикиньте, разместитесь!) *(24), в
собачнике не было окна или вентиляции, от тел и дыхания температура была
40-50 градусов (!), все сидели в одних кальсонах (зимние вещи подложив под
себя), голые тела их были спрессованы, и от чужого пота кожа заболевала
экземой. Так сидели они НЕДЕЛЯМИ, им не давали ни воздуха, ни воды (кроме
баланды и чая утром). *(25)
до оправки не было в камере параши, как в некоторых сибирских тюрьмах); если
ели по четверо из одной миски -- и друг у друга на коленях; если то и дело
кого-то выдергивали на допрос, а кого-то вталкивали избитого, бессонного и
сломленного; если вид этих сломленных убеждал лучше всяких следовательских
угроз; а тому, кого месяцами не вызывали, уже любая смерть и любой лагерь
казались легче их скорченного положения, -- так может быть это вполне
заменяло теоретически идеальное одиночество? И в этой каше людской не всегда
решишься, кому открыться, и не всегда найдешь, с кем посоветоваться. И
скорее поверишь пыткам и избиениям не тогда, когда следователь тебе грозит,
а когда показывают сами люди.
на сутки в бокс мучится от жажды (Карпунич). Или теркой стирают спину до
крови и потом мочат скипидаром. (Комбригу Рудольфу Пинцову досталось и то, и
другое, и еще иголки загоняли под ногти, и водой наливали до распирания --
требовали, чтобы подписал протокол, что [хотел] на октябрьском параде
двинуть бригаду танков на правительство.) *(26) А от Александрова, бывшего
заведующего художественным отделом ВОЕС -- с перебитым позвоночником,
клонящегося на бок, не могущего сдерживать слёз, можно узнать, как БЬ-Т (в
1948 году) сам Абакумов.
черной работы (Суворов на передовой!), он не прочь иногда взять резиновую
палку в руки. Тем более охотно бьёт его заместитель Рюмин. Он делает это на
Сухановке в "генеральском" следовательском кабинете. Кабинет имеет по стенам
панель под орех, шелковые портьеры на окнах и дверях, на полу большой
персидский ковер. Чтобы не попортить этой красоты, для избиваемого
постилается сверх ковра грязная дорожка в пятнах крови. При побоях помогает
Рюмину не простой надзиратель, а полковник. "Так, -- вежливо говорит Рюмин,
поглаживая резиновую дубинку диаметром сантиметра в четыре, -- испытание
бессоницей вы выдержали с честью -- (Ал-др Д. хитростью сумел продержаться
месяц без сна -- он спал стоя) -- Теперь попробуем дубинку. У нас больше
двух-трех сеансов не выдерживают. Спустите брюки, ложитесь на дорожку".
Полковник садится избиваемому на спину. А. Д. собирается [считать] удары. Он
еще не знает что' такое удар резиновой палкой по седалищному нерву, если
ягодица опала от долгого голодания. Отдаётся не в место удара --
раскалывается голова. После первого же удара избиваемый безумеет от боли,
ломает ногти о дорожку. Рюмин бьет, стараясь правильно попадать. Полковник
давит своей тушей -- как раз работа для трех больших погонных звезд
ассистировать всесильному Рюмину! (После сеанса избитый не может идти, его и
не несут, конечно, отволакивают по полу. Ягодица вскоре распухнет так, что
невозможно брюки застегнуть, а рубцов почти не осталось. Разыгрывается дикий
понос, и сидя на параше в своей одиночке Д. хохочет. Ему предстоит еще и
второй сеанс и третий, лопнет кожа, Рюмин остервенясь, примется бить его в
живот, пробьет брюшину, в виде огромной грыжи выкатятся кишки, арестанта
увезут в Бутырскую больницу с перитонитом и временно прервутся попытки
заставить его сделать подлость.)
покажется, когда кишиневский следователь Данилов бьет священника Виктора
Шиповальникова кочергой по затылку и таскает за косы (священников удобно так
таскать; а мирских можно -- за бороду, и проволакивать из угла в угол
кабинета. А Рихарда Охолу -- финского красногвардейца, участника ловли
Сиднея Рейли и командира роты при подавлении Кронштадского восстания,
поднимали щипцами то за один то за другой большой его ус и держали по десять
минут так, чтобы ноги не доставали пола.)
положить на спину на полу, ноги развести, на них сядут подручные (славный
сержантский состав), держа тебя за руки, а следователь -- не гнушаются тем и
женщины -- становятся между твоих разведенных ног и, носком своего ботинка
(своей туфли) постепенно, умеренно и всё сильней, прищемляя к полу то, что
делало тебя когда-то мужчиной, смотрит тебе в глаза и повторяет, повторяет
свои вопросы или предложения предательства. Если он не нажмет прежде времени
чуть сильней, у тебя будет еще пятнадцать секунд вскричать, что ты всё
признаешь, что ты готов посадить и тех двадцать человек, которых от тебя
требуют, или оклеветать в печати свою любую святыню...
камеру наседки.
постигшие суть.
-- Чтоб отомстить. Чтоб концов не осталось: как следствие велось.
переписки. И пусть ищут.
оглядываясь, чтоб не подслушали непосвященные, станет горячо толкать тебе в
ухо:
сами виноваты: мы были слишком мягкотелы, и вот развелась эта гниль в
стране. Идет жестокая тайная война. Вот и здесь вокруг нас -- враги,
слышишь, как высказываются? Не обязана же партия отчитываться перед каждым
из нас -- зачем и почему. Раз требуют -- значит, надо подписывать.
как можно больше фамилий, как можно больше увлекайте за собой! Тогда станет
очевидным, что это нелепость, и всех выпустят.
естественно совпали. НКВД и нужен этот стрельчатый веер имен, это
расширенное воспроизводство их. Это -- и признак качества их работы и колки
для накидывания новых арканов. "Сообщников! Сообщников! Единомышленников!"
-- напорно вытряхивали из всех. (Говорят, P. Pалов назвал своим сообщником
кардинала Ришелье, внесли его в протоколы -- и до реабилитационного допроса
1956 года никто не удивился.)
партия же была нужна такая: большинство их, стоявших у власти, до самого
момента собственной посадки безжалостно сажали других, послушно уничтожали
себе подобных по тем же самым инструкциям, отдавали на расправу любого
вчерашнего друга или соратника. И все крупные большевики, увенченные теперь
ореолом мучеников, успели побыть и палачами других большевиков (уж не
считая, как прежде того, они все были палачами беспартийных). Может быть
37-й год и НУЖЕН был для того, чтобы показать, как малого стоит все их
МИРОВОЗЗРЕНИЕ, которым они так бодро хорохорились, разворашивая Россию,
громя её твердыни, топча её святыни, -- Россию, где [[им самим]] ТАКАЯ
расправа никогда не угрожала. Жертвы большевиков с 1918 по 1936 никогда не
вели себя так ничтожно, как ведущие большевики, когда пришла гроза на них.
Если подробно рассматривать всю историю посадок и процессов 1936-38 годов,
то главное отвращение испытываешь не к Сталину с подручными, а к
унизительно-гадким подсудимым -- омерзение к душевной низости их после
прежней гордости и непримиримости. ... И как же? как же устоять тебе? --