трёх часов дня Сталин завтракал и лишь к вечеру, к закату, начинал оживать.
Его мозг в эти часы разрабатывался недоверчиво, хмуро, все решения его были
запретительные и отрицательные. С десяти вечера начинался обед, куда обычно
приглашались ближайшие из политбюро и иностранных коммунистов. За многими
блюдами, бокалами, анекдотами и разговорами хорошо убивалось четыре-пять
часов, и одновременно брался разгон, собирались толчки для созидательных,
законодательных мыслей второй половины ночи. Все главные Указы, направившие
великое государство, формировались в сталинской голове после двух часов ночи
-- и только до рассвета.
которого ощутимо не хватало среди законов. Почти всё в стране удалось
закрепить навечно, все движения остановить, все потоки перепрудить, все
двести миллионов знали своё место -- и только колхозная молодёжь давала
утечку. Это тем более странно, что общие колхозные дела обстояли наглядно
хорошо, как показывали фильмы и романы, да Сталин и сам толковал с
колхозниками в президиумах слётов и съездов. Однако, проницательный и
постоянно самокритичный государственный деятель, Сталин заставлял себя
видеть ещё глубже. Кто-то из секретарей обкомов (кажется, его расстреляли
потом) проговорился ему, что есть такая теневая сторона: в колхозах
безотказно работают старики и старухи, вписанные туда с тридцатого года, а
вот несознательная часть молодёжи старается после школы обманным образом
получить паспорт и увильнуть в город. Сталин услышал -- и в нём началась
подтачивающая работа.
десятилетним, с кухаркиными детьми, идущими в ВУЗ! Тут безответственно
напутал Ленин, вот уж кто без оглядки сорил обещаниями, а на сталинскую
спину они достались непоправимым кривым горбом. Каждая кухарка должна
управлять государством! -- как он себе это конкретно представлял? Чтобы
кухарка по пятницам не готовила, а ходила заседать в Облисполком? Кухарка --
она и есть кухарка, она должна обед готовить. А управлять людьми -- это
высокое умение, это можно доверить только специальным кадрам,
особо-отобранным кадрам, закалённым кадрам, дисциплинированным кадрам.
Управление же самими кадрами может быть только в единых руках, а именно в
привычных руках Вождя.
вечно, так и всякий, родившийся в данной деревне, со дня рождения
автоматически принимается в колхоз. Оформить как почётное право. Сразу --
агиткомпанию: "Новый шаг к коммунизму", "юные наследники колхозной
житницы"... ну, там писатели найдут, как выразиться.
мягких поглаживания по ней, будто о дверь скреблась собака.
предохранитель сощёлкнул, и дверь приотворилась. Её не закрывала портьера
(Сталин не любил пологов, складок, всего, где можно прятаться), и видно
было, как голая дверь растворилась ровно настолько, чтобы пропустить собаку.
Но не в нижней, а в верхней части просунулась голова как будто ещё и
молодого, но уже лысого Поскрёбышева с постоянным выражением честной
преданности и полной готовности на лице.
верблюжьей шалью, однако не спросил прямо о здоровьи (Сталин не любил таких
вопросов), а, недалеко от шёпота:
принимать? нет?
вытащил часы (как все люди старого времени, терпеть не мог ручных).
распускать никого нельзя: чуть-чуть послабь -- сразу почувствуют.
излишком раза три. И замер опять, со вниманием глядя на Хозяина: -- Какие
распоряжения ещё, --Сарионыч?
распоряжения не выражалось в нём. Но при вопросе Поскрёбышева вдруг
высеклась из его прорончивой памяти внезапная искра, и он спросил, о чём
давно хотел и забывал:
вопроса только и ждал, будто только что звонил в Крым и справлялся. --
Вокруг Массандры и Ливадии уже много свалили, --Сарионыч!
озабочены были жёлтые нездоровые глаза Всесильного.
нужно, чтобы воздух пропитывался эвкалиптами. Поэтому Сталин велел крымские
кипарисы вырубить, а в Австралию послать за молодыми эвкалиптами.
эвкалипты.
дверь. Иосиф Виссарионович снова спустил дистанционный запор. Придерживая
шаль, повернулся на другой бок.
угнетённому строю мысли. Уже не ослепительный конечный успех его политики
выступил перед ним, а: как ему в жизни не везло, и как несправедливо-много
препятствий и врагов городила перед ним судьба.
не мог бы представиться конец, из конца -- трудно оживить и поверить в
начало.
пьянице-сапожнику. Необразованная мать. Замарашка Coco не вылезал из луж
подле горки царицы Тамары. Не то, чтобы стать властелином мира, но как этому
ребёнку выйти из самого низменного, самого униженного положения?
приняли мальчика не из духовной семьи -- сперва в духовное училище, потом
даже в семинарию.
новопослушника, распластанного на холодных каменных плитах. О. с каким
усердием стал мальчик служить Богу! как доверился ему! За шесть лет ученья
он по силам долбил Ветхий и Новый Заветы, Жития святых и церковную историю,
старательно прислуживал на литургиях.
Джугашвили в сером подряснике с круглым глухим воротом; матовый, как бы
изнурённый моленьями, отроческий овал лица; длинные волосы, подготовляемые к
священнослужению, строго пробраны, со смирением намазаны лампадным маслом и
напущены на самые уши -- и только глаза да напряжённые брови выдают, что
этот послушник пойдёт, пожалуй, до митрополита.
холмов, в извивах Меджуды и Лиахви, отстал: в шумном Тифлисе умные люди
давно уже над Богом смеялись. И лестница, по которой Coco цепко карабкался,
вела, оказывается, не на небо, а на чердак.
сделано ничего! Не было денег на университет, на государственную службу, на
начало торговли -- зато был социализм, принимающий всех, социализм,
привыкший к семинаристам. Не было наклонностей к наукам или к искусствам, не
было умения к ремеслу или воровству, не было удачи стать любовником богатой
дамы -- но открытыми объятьями звала всех, принимала и всем обещала место --
Революция.
любимый снимок. Вот он, почти в профиль. У него не борода, не усы, не
бакенбарды (он не решил ещё, что), а просто не брился давно, и всё воедино
живописно заросло буйной мужской порослью. Он весь готов устремиться, но не
знает, куда. Что за милый молодой человек! Открытое, умное, энергичное лицо,
ни следа того изувера-послушника. Освобождённые от масла, волосы воспряли,
густыми волнами украсили голову и, колыхаясь, прикрывают то, что в нём может
быть несколько не удалось: лоб невысокий и покатый назад. Молодой человек
беден, пиджачок его куплен поношенным, дешёвый клетчатый шарфик с
художнической вольностью облегает шею и закрывает узкую болезненную грудь,
где и рубашки-то нет. Этот тифлисский плебей не обречён ли уже и
туберкулёзу?
переполняется жалостью (ибо не бывает сердец, совсем не способных к ней).
Как всё трудно, как всё против этого славного юноши, ютящегося в бесплатном
холодном чулане при обсерватории и уже исключённого из семинарии! (Он хотел
для страховки совместить то и другое, он четыре года ходил на кружки
социал-демократов и четыре года продолжал молиться и толковать катехизис --
но всё-таки исключили его.)
время... Тем решительней передвинул он свою молодость -- на Революцию!
тифлисская, игра хвастливых самомнений в погребках за вином? Здесь
пропадёшь, в этом муравейнике ничтожеств: ни правильного продвижения по
ступенькам, ни выслуги лет, а -- кто кого переболтает. Бывший семинарист
возненавиживает этих болтунов горше, чем губернаторов и полицейских. (На тех
за что сердиться? -- те честно служат за жалованье и естественно должны
Никитин Юрий
Мацумото Сэйте
Конюшевский Владислав
Корнев Павел
Самойлова Елена
Каменистый Артем