натворил, - но он все равно твердо знает: никто никогда ничего подобного
не делал, потому что, отец, смешно это ужасно, то есть, я даже не знаю,
как об этом рассказать; и священник в конце концов вытянул из него
признание - об это первом грехе любви, и наказал строго-настрого никогда
больше так не делать.
я бы потерял сознание вообще. Почему я не вышвырнул эти платья? Почему они
должны напоминать мне о Сестре Марии-Жюстине, о Сестре Марии-Лео, о Сестре
Марии-Корите? Я же все-таки плачу за эту квартиру, разве нет? Значит,
наверное, и выбросить вон их могу. И не понимаю, почему я до сих пор этого
не сделал.
силен, я бы не сомневался ни мгновения: я бы сгреб все эти тряпки в узел и
зафигачил бы им в окно, да еще и плюнул бы вслед. Однако, желание
испарилось. Глупо казалось сердиться и швыряться платьями. Умерло и отпало
само.
- и по-прежнему палец насасываю! И тут я сказал себе: коли ты такой
храбрый и бесстрашный, то чего ж ты себе этот палец не откусишь? На спор?
Трус, если не откусишь. И сам же себе ответил: о! вот как? Что ж, я не
трус. И я это докажу!
зубы уперлись в податливую кожу, отказываясь прокусить ее, и медленно стал
поворачивать палец, пока кожа под ними не подалась. Боль медлила,
перемещаясь к костяшкам, потом ушла в руку, в плечо, подкатила к глазам.
клочья. Смотри, какой ты сильный! Рви его на куски! Рви, пока ничего не
останется! И я рвал его руками и зубами, хрюкая, как бешеная собака,
катаясь по полу, натягивая платье себе на колени и неистово ревя на него,
размазывая по нему кровь из пальца, матеря его и хохоча над ним, а оно
сдавалось моей силе и рвалось, рвалось.
саднило одиночество. Мне хотелось молиться. Я не читал молитв два года -
с того самого дня, когда я бросил школу и начал так много читать. Теперь
же хотелось молиться снова, я знал наверняка, что поможет, что мне станет
легче, потому что пацаном молитва мне всегда так помогала.
слова.
осознавал. И вот тут понял разницу.
лежала во мне, словно яйцо. А слов не было.
Твое, да приидет царствие Твое... В это я больше не верил. Небесей не
существует; ад, может, и есть - это казалось вероятным, но небесей уж
точно не бывает.
и отвращаюсь я от всех грехов своих... Потому что жалел я единственно о
потере своих женщин, а женщины - то, против чего Господь активно
возражает. Или не возражает? Да нет, наверняка должен возражать. Будь я
Богом, я б определенно был против. Вряд ли бы Господь благоволил к моим
женщинам. Ни фига. Значит, он точно против.
листах его книг. Там он выглядел как типичный золотоискатель сорок
девятого года, с такими же неряшливыми усами, а сорокадевятников я
презирал.
бессмертный, и слова жгут огнем со страниц его томов, к тому же - великое
влияние на весь современный век, но живее от этого он не станет, и я это
хорошо знаю.
отыщу.
них подумать, как на меня накатывала дикая страсть. Ну может ли человек
испытывать страсть и молиться? Это же скандалезно.
утомился от всей этой затеи и уже готов был все бросить, как вдруг в
голову мне пришла отличная мысль: а заключалась мысль в том, что я не
должен молиться ни Богу, ни кому другому, а самому себе.
сильно и так несправедливо. Но ты храбр, Артуро. Ты напоминаешь мне о
могущественном воителе, покрытом шрамами миллионов завоеваний. Что в тебе
за мужество! Что за благородство! Что за красота! Ах, Артуро, как же ты на
самом деле прекрасен! Я так тебя люблю, мой Артуро, мой великий и могучий
бог. Так плачь же, Артуро.
жизнь одной горькой битвы до самого конца, и никто не ведает об этом,
кроме тебя, прекрасного воина, что сражается в одиночку, ни разу не
дрогнув, величайший герой, подобных которому мир никогда не знал.
рот и выл, и становилось так хорошо, так сладко было плакать, что скоро я
уже смеялся от удовольствия, хохотал и плакал, и слезы катились градом по
лицу и омывали мои руки. Я мог бы рыдать так часами.
все рано знал, что они покраснели. Запихав порванную юбку под рубашку, я
вышел из чулана.
окружающим запанибрата.
и она думала, что в квартире никого нет. Она посмотрела на меня в
удивлении, будто никогда раньше не видела. Я сделал несколько шагов,
туда-сюда, покашливая и мыча какую-то мелодию, а она все таращилась на
меня, не произнося ни слова, но и глаз от меня не отрывая.
шахту. Потом перевязал себе палец. Я стоял возле зеркала и смотрел на
себя. Я любил собственное лицо. Я считал себя очень привлекательным
человеком. У меня хороший прямой нос и чудесный рот, а губы ярче, чем у
женщины, сколько бы краски и прочего фуфла она бы на себя не понамазала.
Глаза у меня большие и ясные, нижняя челюсть слегка выдается - сильная
челюсть, челюсть, обозначающая характер и самодисциплину. Да, это
прекрасное лицо. Много чего в нем может заинтересовать человека со вкусом.
- она обычно оставляла его там, моя руки. Я подержал кольцо на ладони, в
изумлении разглядывая его. Подумать только - вот это кольцо, этот кусок
простого металла скреплял брачные узы, произведшие на свет меня!
Невероятно. Много же мой отец понимал, покупая это кольцо: что оно будет
символизировать союз мужчины и женщины, из которого появится один из
величайших людей мира. Как странно было стоять в этой ванной и осознавать
все эти вещи! Как будто эта глупая железка понимала собственное значение.
Однако, придет день, и она станет коллекционной редкостью неописуемой
ценности. Я видел музей, в который люди валом валят поглазеть на семейные
реликвии Бандини, слышал крики аукциониста, и, наконец, какой-нибудь
Морган или Рокфеллер завтрашнего дня задирает свою цену за это кольцо до
двенадцати миллионов долларов - просто потому, что носила его мать Артуро
Бандини, величайшего писателя, которого только знала земля.