Чтение 24–й страницы книги ~Убийственное лето~

немыслимо: "Я не найду: нет, не найду, и объяснять бесполезно". Училка.
Четырнадцать тонн книг. Когда я запустила в нее чернильницей, она
посмотрела на меня в испуге, а затем, разглядев испорченное платье,
залилась слезами. Говорю в трубку: "Знаете, большей дуры, чем вы, я еще не
видела". Она не отвечает, наверно, опускает голову, кусает нижнюю губу - я
это вижу так, словно стою рядом. С безграничным терпением - это мой
главный козырь - в последний раз объясняю ей, где мы встретимся. Затем
прошу, если до ее отъезда позвонит Пинг-Понг, сказать, что мы ужинаем
вместе и что меня нет в доме, я, мол, у соседки или пошла в туалет -
неважно что. Я спрашиваю: "Погибель, вы меня слышите?" Она отвечает: "Да.
Не будь такой злой. Не будь такой злой. Не кричи на меня. Я приеду". Я
чмокаю воздух и вешаю трубку.
Затем весь остаток жизни стою прислонившись к стене, без движения,
полная ненависти к себе, к другим, ко всему миру. Три десятых времени
думаю о моем папе, три десятых о маме, затем меня отвлекает мысль о том,
что сегодня вечером я увижу Лебаллека. На пороге в белом халате стоит
Филипп. И говорит тихо, как в церкви: "О тебе только и разговоров вокруг.
Что случилось? У тебя неприятности?" Я приподнимаю плечо, мотаю головой и
ухожу.

ПРИГОВОР (2)

На дороге меня подбирает первая же огромная легковуха. Я разбираюсь в
машинах, но эту не знаю. Водителю далеко за тридцать. На нем белая
водолазка, слишком длинные для его возраста волосы. Он открывает мне
дверцу, я сажусь, говорю "спасибо", такая вся милая, какой умею быть, и мы
катим. Отмечаю, что в машине прохладно, и он объясняет, что работает
кондиционер. Делаю знак, что оценила. Он адвокат и едет к жене и
пятилетнему сыну в Систерон. Конечно, парижанин. Они сняли дом, а окна не
запираются. Ночью из-за ветра это ужасно неприятно. Жена боится воров.
Взятый напрокат цветной телевизор не включают - вот уже десять дней, как
никто не является поставить антенну.
Проезжаем Анно. На стенах уже расклеены плакаты к 14 июля. Мой тип
включает радио. Обожаемый Жан Ферра поет: "Мы будем спать вместе". Чтобы
похвастаться своим стерео, тип включает динамики то сзади, то спереди. Я
прошу: "Не надо, не надо, дайте послушать". Он обижается и молчит до
Баррема. Там он угощает меня в придорожном кафе. Рассказывает свою жизнь,
своей жены, очень красивой, как принцесса Грейс, и сына. Потом мы
отправляемся дальше, и вплоть до Диня мне так же интересно с ним, как и
прежде.
В половине седьмого он высаживает меня на большой площади, где
назначили свидание все легковые машины, грузовики и мотоциклы
департамента. Первая же улица, широкая, полная кафе и магазинов, и есть
тот самый бульвар Гассенди. Даже Погибель, коли доедет до Диня, найдет
его.
У кафе "Провансаль" она начнет, конечно, психовать, не видя, где можно
поставить машину, но в конечном счете найдет стоянку. Это огромный шумный
холл вокзального типа с опилками на полу, прилипающими к подошвам. Хозяйка
продает табачные изделия. А то, что она хозяйка, видно по тому, как
тщательно отсчитывает сдачу. Я говорю: "Здравствуйте, мадам, я нездешняя"
и всякое такое, а затем: "Вы знаете господина Лебаллека?" Она его знает, у
него лесопилка при выезде из города: идите все время прямо. Вручая клиенту
пачку сигарет "Житан" и дважды проверив сдачу с десяти франков, она
говорит: "Вот так-то", уже позабыв обо мне. Тогда я произношу наугад: "Я
ищу также его шурина", она бросает: "Туре?" Я повторяю - шурина. И своим
видом, способным растопить лед, даю понять, что больше ничего не знаю.
Тогда она изрекает: "Ну да, Туре, агент по недвижимости. Он шурин
Лебаллека". Я выдавливаю: "Вот как" таким убитым тоном, что она добавляет:
"У Лебаллека только одна сестра, значит, у него только один шурин, не так
ли?" Тем временем у стойки скапливаются покупатели, а наш разговор ей уже
наскучил. Она говорит: "Это напротив, немного выше". Я благодарю, но она
уже не слушает, не смотрит на меня и мечется как чумная, чтобы наверстать
упущенное время.
Не дав на себя наехать, пересекаю бульвар, лавируя среди застрявших
машин, оглашающих воздух воплями сирен. На тротуарах, как в Ницце или
Канне, полно людей, собравшихся здесь исключительно для того, чтобы мешать
вам пройти. Все в шортах, и толстые матроны с пластиковыми сережками в
ушах занимают все пространство. Я рассматриваю вывески и через четверть
часа нахожу агентство по недвижимости. Чтобы избавиться от солнца и толпы,
толкаю стеклянную дверь и, не раздумывая, вхожу.
Внутри темно, и некоторое время я стою словно ослепленная. На стене
крутится вентилятор, гоняя струи теплого воздуха. Постепенно различаю
идущую мне навстречу негритянку. Но спустя секунду уже вижу, что это вовсе
не негритянка, а просто девица шоколадного цвета. Ей лет двадцать пять, с
гривой волос, вся мокрая, в красном платье с бретельками, которое я видела
в проспекте "Трех швейцарцев" или в "Редуте", не помню. Разговаривает она
с тем же южным акцентом, как и я. Это секретарша господина Туре. Его
самого нет, меня приглашают присесть, но я отвечаю, что еще зайду. Девица
говорит, что они, к сожалению, закрывают через десять минут. Затем
ввертывает, что ей нравится мое платье. Она все время улыбается дивными
белыми зубами. Я ей показываю, что и мои не хуже, и, сладкая как мед,
говорю: "Я из Ниццы и собираюсь здесь устроиться на работу. Мне нужна
меблированная квартирка, не очень дорогая. Я учительница и могу обойтись
без особых удобств".
Перебирая бумажки, она называет завлекательные варианты, и тут как раз
приходит Туре. Уже по тому, как он по-хозяйски входит, я понимаю, что это
он. Едва лишь он снимает темные очки и я встречаю его взгляд, мне ясно,
что это один из негодяев, тот, кто грозил матери проломить нос и выбить
зубы. Он бросает на меня сначала беглый и невыразительный, а затем уже
чисто мужской взгляд. Только раздев меня и все взвесив, он, как
голодающий, заглядывает в глаза, изображая на лице профессиональную
улыбку.
Ему теперь 40-45 лет, и меньше не дашь, несмотря на светлый твидовый
костюм и резкие, как у молодого человека, движения. Он худой, среднего
роста, глаза, пожалуй, серовато-голубые, насколько я могу увидеть, но
неуловимые, как само лицемерие. Естественно, сердце мое бешено колотится,
и я не могу открыть рот.
Сначала он называет меня "мадемуазель", но быстро переходит на "моя
дорогая мадемуазель". Сюзи - так зовут его шоколадную секретаршу -
объясняет, что я ищу и сколько смогу заплатить. У него есть именно то, что
мне нужно. Всячески расхваливая дерьмовую квартиру, которую хочет всучить,
он без стеснения садится на место Сюзи за большим металлическим столом. Та
затыкается и отходит в сторону. Я перехватываю взгляд ее больших темных
глаз и не могу отделаться от мысли, что хозяин трахает ее - хотя бы для
экзотики - до, во время и после работы.
Как только представляется возможность вставить слово, я говорю, что
хотела бы осмотреть квартиру немедленно. Он смотрит на свои огромные
наручные часы - там приходится нажимать кнопку, чтобы увидеть время, у
Жоржа Массиня такие же, но куда менее вульгарные, - и бросает: "С
удовольствием, это в двух шагах отсюда". Я сижу напротив него, скрестив
ноги так, чтобы он их хорошо видел, однако мне противно от того, что я
делаю. Свожу ноги вместе и натягиваю юбку на коленки. Он не глуп, все
замечает, и мне ясно, что я проигрываю очко. Убить себя готова.
Взяв бумагу, он произносит: "Назовите свое имя, моя маленькая
мадемуазель". Я отвечаю: "Жанна Дерамо", это девичье имя глухарки. "Вы из
Ниццы?" Я говорю: "Улица Фредерика Мистраля, дом тридцать восемь". Не
знаю, есть ли там такая, но в принципе они встречаются повсюду. Он
записывает: "Учительница". У него золотое обручальное кольцо. Пальцы
довольно толстые и загорелые. Я застенчиво произношу: "Я живу одна и хочу
быть независимой". Он смотрит на меня так, что я понимаю: на сей раз очко
выиграно мной. Опускаю глаза, затем поднимаю их и улыбаюсь, как тетеря,
прямо ему в лицо. Представляю, как он уже воображает, будто тискает меня,
тепленькую, в этой известной ему наизусть квартирке. Он выдавливает:
"Скучно жить одной. Такой красивой девушке..."
Словом, Сюзи дает ему ключи, он говорит, что та может закрывать
лавочку, и мы уходим. Как только за нами захлопывается стеклянная дверь,
он хватает меня своими волосатыми лапами, якобы чтоб помочь перейти улицу.
Мы не торопясь идем одним переулком, затем другим. Я не мешаю ему нести
всякую ахинею. На пути к дому я узнаю, что дела идут скверно, что он женат
на сестре Лебаллека - ее зовут Анной - уже лет двадцать, что у них двое
детей. Я не успеваю спросить, сколько им, как он начинает Описывать свою
машину "СХ" с автоматически опускающимися стеклами и говорит, что мы не
воспользовались ею лишь потому, что дом совсем рядом. Я говорю как можно
меньше. Во-первых, для того, чтобы не сморозить какую-нибудь чушь или не
сделать что-то, не свойственное учительнице. И вообще: чем меньше я буду
говорить, тем труднее будет меня потом разыскать.
Квартира на четвертом этаже с окнами во двор. Комната 16 квадратных
метров, маленькая кухня, крошечная ванная с душем и унитазом. Все
отремонтировано, выглядит изящно, стены в комнате белые, а в других
помещениях покрыты красной масляной краской, мебель модерновая. Мне
нравится. Он говорит, что лично следил за ремонтом, но я не верю ни одному
его слову. Потом осматриваю помещение, он садится в кресло и закуривает.
Предлагает и мне сигарету, но я отказываюсь.
Молчание длится целый век, ковер заглушает стук каблуков, и он, сидя
неподвижно, разбирает меня по частям. Поглядев в окно, спрашиваю: "Сколько
лет вашим детям?" С секунду он раздумывает - я понимаю, что соврет, - и,
смеясь, отвечает: "Думаю, семь и тринадцать или четырнадцать. Столько
работы, что не замечаешь, как они растут".