кафедру проповедника, как многие мои знаменитые современники," и не
проклясть ли человечество? Нет, опасная штука! В один прекрасный день или
ночь внезапно раздастся хохот. Приговор, который вы бросили другим, в конце
концов полетит обратно, прямо в вашу физиономию и нанесет ей повреждения. Ну
и как же? - думаете вы. А вот вам гениальная догадка! Я открыл, что, пока
еще не пришли властители и не принесли с собой розги, мы должны, как в свое
время Коперник, рассуждать от противного, чтобы восторжествовать. Раз мы не
можем осуждать других без того, чтобы тотчас же не осудить самих себя, нужно
сначала обвинить себя, и тогда получишь право осуждать других. Раз всякий
судья приходит в конце концов к покаянию, надо идти в обратном направлении и
начать с покаяния, а кончить осуждением. Вы следите за моей мыслью? Чтобы
она стала вам еще яснее, сейчас расскажу, как я работаю.
.путешествовал, пытался устроиться под другим именем в другом городе, где у
меня была бы достаточная практика. В мире немало таких городов, но случай,
удобство, ирония и потребность в известном самобичевании заставили меня
выбрать вот эту столицу воды и туманов, изрезанную каналами, загроможденную
домами, место, куда съезжаются люди со всех концов света. Я устроил свою
контору в баре матросского района. Клиентура в портах весьма разнообразна.
Бедняки не заглядывают в роскошные рестораны, а богачи хоть раз в жизни, как
вы сами знаете, попадают к нам. Я главным образом подстерегаю какого-нибудь
буржуа, заблудившегося буржуа, и уж на него-то я воздействую во всю мощь
своего красноречия. Как виртуоз, извлекаю из него самые изысканные мелодии.
"Мехико-Сити". Она состоит прежде всего в том, что я охотно совершаю
публичную исповедь, в чем вы имели случай убедиться. Обвиняю себя
напропалую. Это нетрудно, на меня нахлынули воспоминания. Но заметьте,
никаких грубых приемов: я каюсь, но не бью себя кулаком в грудь. Нет, у меня
гибкая лавировка, множество оттенков и отступлений - словом, я
приноравливаюсь к слушателю, и уж тогда он сам подбавляет жару. То, что
касается меня, я примешиваю к тому, что касается других. Я схватываю черты,
общие для многих, жизненный опыт, выстраданный всеми, слабости, которые я
разделяю с другими, правила хорошего тона, требования современного человека,
свирепствующие во мне и в других. Из всего этого я создаю портрет,
обобщенный и безликий. Так сказать, личину, похожую на карнавальные маски,
вернее, на упрощенные изображения, увидев которые каждый думает: "Постой,
где же я встречал этого типа?" Когда портрет закончен, как вот нынче
вечером, я показываю его и горестно восклицаю: "Увы, вот я каков!"
Обвинительный акт завершен. Но тут же портрет, который я протягиваю моим
современникам, становится зеркалом.
ногтями лицо, сохраняя, однако, пронзительность взгляда, стою я перед всем
человечеством, перечисляя свои позорные деяния, не теряя из виду
впечатление, какое я произвел, и говорю: "Я был последним негодяем!" А потом
незаметно перехожу в своей речи с "я" на "мы". Когда же я говорю: "Вот
каковы мы с вами!" - дело сделано, я уже могу резать им в глаза правду. Я,
разумеется, такой же, как они, мы варимся в одном котле. У меня, однако, то
преимущество, что я это знаю, и это дает мне право говорить, не стесняясь. Я
уверен - вы видите это преимущество. Чем больше я обвиняю себя, тем больше
имею право осуждать вас. А еще лучше - подстрекать вас к осуждению самого
себя, ведь это для меня такое облегчение! Ах, дорогой мой! Какие мы
странные, жалкие создания! Ведь стоит нам приглядеться к своей жизни, мы
найдем достаточно оснований удивляться себе и стыдиться своих поступков.
Попробуйте и будьте уверены, вашу исповедь я выслушаю с глубоким братским
сочувствием.
исповеди. Это неизбежно. Другие в большинстве своем скорее чувствительны,
чем умны, их сразу сбиваешь с толку. С умными людьми надо набраться
терпения. Им нужно объяснить свой метод. Они не забудут его, они станут
размышлять. И рано или поздно шутки ради, а может быть, в час душевного
смятения они все выложат. Вы не только умны, вы, как видно, человек бывалый.
Признайтесь, однако, что сегодня вы менее довольны собою, чем пять дней
назад. Буду теперь ждать вашего письма или вашего приезда. Ведь вы приедете,
я уверен. И найдете, что я не переменился. А почему мне меняться, раз я
обрел счастье, соответствующее мне? Я вполне примирился со своей
двойственностью, вместо того чтобы приходить из-за нее в отчаяние. Я свыкся
с нею и полагаю, что она то самое удобное состояние, которого я искал всю
жизнь. В сущности, я неверно вам сказал, что важнее всего избегнуть
осуждения. Нет, самое главное - все себе позволять, но время от времени
вопиять о своей подлости. Я теперь опять все себе позволяю, но уже не слышу
смеха за своей спиной. Я не изменил своего образа жизни, я продолжаю любить
самого себя и пользоваться другими. Однако я исповедуюсь в своих грехах, и
благодаря этому мне легче все начинать сызнова и наслаждаться вдвойне -
во-первых, угождая своей натуре, а во-вторых, познавая прелесть раскаяния.
все: и женщины, и гордыня, и тоска, и злопамятство, и даже лихорадка,
которая, как я с радостью чувствую в эту минуту, все усиливается. Наконец-то
пришло мое царство - и теперь уж навсегда. Я опять нашел вершину, на которую
мне можно взобраться одному и с нее судить всех и вся. Порой, но очень
редко, в какую-нибудь прекрасную, поистине прекрасную ночь, я слышу
отдаленный смех и вновь меня охватывает сомнение. Но я живо опомнюсь, обрушу
на все живое и на весь мир бремя моего собственного уродства, и опять
становлюсь молодцом.
сейчас снимите с меня это одеяло, я задыхаюсь. Вы приедете, верно? Я в знак
привязанности к вам даже продемонстрирую некоторые подробности моей техники.
Вы увидите, как целую ночь я доказываю своим собеседникам, что они негодяи.
Кстати сказать, я нынче вечером опять возьмусь за дело. Не могу без этого
обойтись, не хочу лишать себя тех минут, когда один из них, с помощью
алкоголя, конечно, рухнет под тяжестью раскаяния и примется бить себя
кулаком в грудь. И тогда я поднимаюсь, дорогой, поднимаюсь высоко, дышу
свободно, стою на горе и перед глазами моими простирается равнина. Как
упоительно чувствовать себя богом-отцом и раздавать непререкаемые
удостоверения о дурной жизни и безнравственности. Я царю среди моих падших
ангелов на вершине голландского неба и вижу, как поднимаются ко мне, выходя
из туманов и воды, легионы явившихся на Страшный суд. Они поднимаются
медленно, но вот уже приближается первый из них. Лицо у него растерянное,
наполовину прикрытое рукой, и я читаю на нем печаль о всеобщей участи и
горькое отчаяние, ибо он не может избегнуть ее. А я - я жалею, но не даю
отпущения грехов, я понимаю, но не прощаю, и, главное, ах, я чувствую
наконец, что мне поклоняются.
подняться выше вас, и мои мысли возносят меня. В те ночи, вернее, в
рассветные часы, так как падение происходит на заре, я выхожу на улицу и
стремительным шагом иду вдоль каналов. В побледневшем небе тоньше становятся
слоистые скопления перьев, голуби поднимаются немного выше, над крышами
брезжит розовый свет, рождается новый день творения моего. На Дамраке в
сыром воздухе дребезжит звонок первого трамвая, возвещая пробуждение жизни
на краю Европы, в которой в это самое время сотни миллионов людей, моих
подданных, с трудом просыпаются, чувствуя горечь во рту, и встают, чтобы
идти туда, где их ждет безрадостный труд. А я парю тогда в мыслях над всем
этим континентом, который неведомо для себя подвластен мне, я впиваю мутный,
как абсент,свет нарождающегося дня, и, опьянев от злобных своих слов, я
счастлив, - счастлив, говорю я вам, я запрещаю вам сомневаться, что я
счастлив, я смертельно счастлив! О солнце, песчаные берега морей и океанов и
острова, овеваемые пассатами, молодость, воспоминания о которой приводят в
отчаяние.
плачу. Иной раз совсем растеряешься, сомневаешься в самом очевидном, даже
когда откроешь секрет счастливой жизни. Тот выход, какой я нашел, конечно,
не назовешь идеальным. Но когда тебе опротивела твоя жизнь, когда знаешь,
что надо жить по-другому, выбора у тебя нет, не правда ли? Что сделать,
чтобы стать другим? Невозможно это. Надо бы уйти от своего "я", забыть о
себе ради кого-нибудь, хотя бы раз, только один раз. Но как это сделать? Не
вините меня чересчур строго. Я как тот старик нищий, который все не выпускал
моей руки, получив от меня милостыню на террасе кафе. "Ах, не сердитесь, -
говорил он, - не потому до этого доходишь, что ты плохой человек, да вот
свет в глазах померк". Да, померк у нас в глазах свет, погасли утренние
зори, утратили мы святую невинность, которой прощаются ее грехи.
белый его покров в ночи, мрачная чернота каналов под заснеженными мостиками,
пустынные улицы, мои приглушенные шаги... Очень хороша вся эта мимолетная
чистота - ведь завтра будет грязь. Видите, какие огромные белые хлопья
распушились за окнами. Это, конечно, голуби. Милые, они решились наконец
спуститься! Покрыли и воду и крыши густым слоем белых перьев, трепещут у
каждого окна. Какое нашествие! Будем надеяться, что они принесут нам благую
весть. Все, все будут спасены, да, а не только избранные, богатства и бремя
труда разделят между всеми, и с нынешнего дня вы каждую ночь будете спать на
полу ради меня. Полная гармония, чего там! Признайтесь, однако, что вы
обомлеете, если с неба спустится колесница и я вознесусь на ней или вот снег
вдруг запылает огнем. Вы не верите в чудеса? Я тоже. Но мне все же
необходимо пройтись.
очень-то доверяйте моему волнению, моему умилению и бредовым моим речам. Они
целенаправленны. Погодите, теперь вы расскажете мне о себе, и тогда я узнаю,
достиг ли я своей страстной исповедью хотя бы одной из своих целей. Я все
надеюсь, что когда-нибудь моим собеседником окажется полицейский и он
арестует меня за кражу "Неподкупных судей". За все остальное никто не может
меня арестовать, верно? Но эта кража подпадает под действие закона, и я уж
постарался, чтобы меня сочли сообщником: я укрываю у себя драгоценную
Конюшевский Владислав
Никитин Юрий
Никитин Юрий
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Акунин Борис