Чтение 24–й страницы книги ~Кио Ку Мицу!~

сутки пролежал на морозе. Его в беспамятстве увезли на японском судне в
Китай. Там он очнулся в тяньцзиньском госпитале, далеко от своей земли.
Много лет мыкал горе, жил на Формозе, был чернорабочим, грузчиком,
торговал вразнос от русского купца-эмигранта. Потом перебрался на
континент, клял судьбу и мечтал о России. Закадычный друг, тоже из
эмигрантов, которого Мишин знал еще по Забайкалью, сколько раз предлагал
бежать в Россию. Просто так - перейти ночью границу, и все. Что с ними
сделают? Ну, сначала посадят в лагерь, потом выпустят, обратно же не
вышлют в постылый Харбин... Мишин не решился на такую затею, побоялся, а
друг все же ушел.

И вот Мишин все же прибился наконец к своим людям. Теперь хоть забрезжила
надежда вернуться домой, на Тамбовщину... Поработают, выполнят задание и
поедут в Россию. Рихард обещал, он сделает, только бы не подвело
здоровье...

Китайский язык Мишин знал хорошо, и ему проще было искать то, что нужно
для передатчика. Рылись в развалах китайских мастеровых, на толкучке у
старого базара, прикидывая, придумывая самые невероятные технические
комбинации.

Наконец радиопередатчик был сделан. По всем расчетам, предположениям,
получалась мощная станция, но в работе она повела себя совсем плохо.
Клаузен ломал голову, прикидывал так и эдак, менял схему, но передатчик
едва доставал "Висбаден" - до Хабаровска. Советский радист почти не слышал
его.

- Может быть, дело в другом, в антенне, - сказал Мишин, огорченный общей
неудачей. - Поднять бы повыше...

Клаузен тоже об этом подумывал. Жил он на первом этаже и радиопередатчик
развернул в коридоре. Конечно, лучше всего было бы поставить антенну на
чердаке. Но это ж у всех на виду.

В том же доме, принадлежавшем пожилым супругам Борденг - то ли датчанам,
то ли шведам, на верхнем этаже занимала квартиру одинокая финка Валениус.
Может быть, Анна Валениус согласится поменяться с ним квартирой, подумывал
Макс, надо перебираться повыше со своей аппаратурой...

Переговоры шли долго, Макс несколько раз заходил к фру Валениус,
изъяснялся на ломаном английском языке, и Анна никак не могла взять в толк
- зачем этому молодому немцу понадобилось переселяться на верхний этаж.
Макс придумывал всякие доводы, переводил разговоры на другие темы,
приглашал Анну в кино, ходил с ней в ресторанчик, который содержал
знакомый китаец. Теперь Клаузеном руководили уже не только деловые
соображения - Анна Валениус, сиделка из госпиталя английского
миссионерского общества, все больше ему нравилась. Максу нравился ее
характер, волевой и такой покладистый, ее домовитость, опрятность, с
которой она содержала свою квартиру. Нравилось Максу и ее открытое,
привлекательное лицо, с короткими, как мохнатые гусенички, бровями. Своей
внешностью она совсем не походила на финку.

В конце концов Анна Валениус согласилась на обмен. Клаузе, сам, с помощью
Мишина, перетащил ее вещи, перенес свой скарб на третий этаж. Теперь в его
распоряжении была двухкомнатная квартира и, главное, чердак. Там он
натянул антенну, замаскировав ее под бельевые веревки. И вдруг - радость!
- радиопередатчик стал прекрасно работать.

Отношения с Анной Валениус не закончились обменом квартиры. Как только
выпадал свободный час, Макс отправлялся к Анне и просиживал до тех пор,
пока гостеприимная хозяйка за поздним временем не выпроваживала гостя.

Молодой женщине, видимо, тоже нравился этот плотно скроенный немец, хозяин
мастерской, умевший рассказывать такие занятные истории из своей морской
жизни. Она охотно проводила с ним время, угощала чаем. Иногда Макс брал
глиняный кувшин и приносил холодное пенистое пиво...

Как-то Анна открылась Максу, что она вовсе не финка, а русская, и стала
рассказывать о своей жизни. Вспомнила себя подростком - не то кухарка, не
то воспитанница в семье новониколаевского купца Попова. Это было в Сибири
на Оби, где купец занимался поставками для строительства железной дороги,
а потом и застрял в дальнем сибирском городке. Анна там родилась и выросла
настоящей сибирячкой. Но судьба ее сложилась не просто. В гражданскую
войну Колчак отходил на восток, и вместе с ним потянулись все "бывшие".
Уехал в Харбин и купец Попов вместе с семейством и домочадцами. Так и
очутилась Анна Жданкова за границей - в Китае. Потом вышла замуж за
финского офицера, стала мадам Валениус. Муж был вдвое старше ее, в Китае
занимался спекуляциями, разорялся, опять становился на ноги, скатывался
все ниже, запил, и жизнь превратилась в сплошной ад. Анна не выдержала и
ушла. Вскоре он умер, и она осталась совсем одна. Поселилась в Шанхае,
стала работать сиделкой, немного шить. Все считают ее финкой, а она этого
не опровергает.

Когда Клаузен встретился с Рихардом, он, смущенно потирая пятерней
затылок, сказал:

- Рихард, как бы ты посмотрел на то, что я женюсь...

- Ты собрался жениться? На ком?..

Макс рассказал о своем знакомстве, рассказал все, что знал об Анне
Валениус.

В условиях подполья женитьба любого из членов группы дело не простое.
Зорге задумался.

- Знаешь что, - сказал он, - познакомь меня с Анной.

Встретились в ресторане "Астор", втроем провели вечер, разговаривали,
танцевали. Анна была в черном с серебристым отливом вечернем платье, и оно
изящно облегало ее фигуру. Она умела держаться, была остроумна, весела.
Рихарду она понравилась. Но Зорге что-то проверял и выяснял, пока не
разрешил своему радисту осуществить свое намерение.

- Желаю тебе счастья. Макс, успешного плаванья, - Рихард хлопнул Клаузена
по плечу, будто провожал его в дальний рейс. - Конечно, о работе ни слова.
В крайнем случае скажи, что ты антифашист и выполняешь особое задание,
связанное с борьбой китайской Красной армии.

Анна переселилась обратно на третий этаж, к Максу Клаузену. Молодая
женщина была далека от политики, но постепенно она стала помогать мужу, не
зная еще очень многого. Если Макс занимается каким-то делом, значит, так
надо...

У Рихарда Зорге был в Китае необходимый ему круг знакомых, в который
входила колония белогвардейцев во главе с атаманом Семеновым. В эту
компанию его ввел Константин Мишин.

Эмигранты собирались в кабачке, в подвале с отсыревшими стенами, который
содержал штабс-капитан Ткаченко на авеню Жоффр, недалеко от квартиры
Зорге. "Главная квартира", как торжественно называли эмигранты свой клуб,
помещалась позади бара, в бывшей кладовой.

В переднем углу в старом золоченом киоте висела тусклая икона
Николая-чудотворца, рядом на стене портрет царя Николая II, а под ним две
скрещенные сабли с георгиевской лентой. В "главную квартиру" допускали
только избранных, остальные собирались в большом зале, где сводчатые окна
и потолки напоминали притвор обнищавшего храма. Посредине зала возвышалась
небольшая эстрада, на которой стоял рояль. Певица - дама в годах -
исполняла старинные романсы, аккомпанируя себе на рояле. Ее грустно
слушали, подперев кулаками подбородки, а захмелев, сами начинали тянуть
"Боже, царя храни...".

Иногда в кабак заходил певец Вертинский - высокий, пахнувший дорогими
духами, элегантный, с золотыми перстнями на пальцах. На него глядели
завистливо, потому что он жил лучше других эмигрантов и считался в Шанхае
самым модным певцом. Артист заказывал отбивную котлету, пил много пива,
смирновской водки, говорил громко, уверенно, раскатисто хохотал. Иногда
его подобострастно просили, и он соглашался спеть даром. Обычно он начинал
с одной и той же песни:

Гляжу с тоской я на дорогу,
Она на родину ведет...

Вертинский пел грустные песни о родине, которая далеко, о минувших днях, о
надоевших тропических странах. Потом уходил, разбередив себя и других.

К Александру Джонсону в кабачке штабс-капитана Ткаченко относились с
подчеркнутым вниманием, заискивали, часто заговаривали о своих нуждах,
жаловались на интриги, бахвалились прошлым, предлагали принять участие в
выгодном деле, где нужен лишь небольшой капиталец... Рихард не выказывал
любопытства, рассеянно слушал эмигрантские пересуды, разыгрывал
грубоватого гуляку-американца, который любит кутнуть, но знает счет
деньгам. Иногда он за кого-то платил, кому-то одалживал по мелочам, в меру
и сдержанно, чтобы не прослыть мотом. Здесь мистер Джонсон проявлял свои
привычки и странности, но к ним относились терпимо. В разгар горького
пьяного веселья он вдруг среди ночи просил тапершу сыграть Иоганна
Себастьяна Баха, задумчиво слушал и ревниво следил, чтобы в зале была
полная тишина. Как-то раз он обрушился на подвыпившего белоэмигранта,
который пытался танцевать под звуки торжественной оратории. Мистер Джонсон
вытолкал святотатца за дверь. Когда умолкли последние аккорды, Рихард
подошел к даме, игравшей Баха, поцеловал ей руку и положил на пианино
несколько зеленых долларовых бумажек. Все это заметили, и таперша, бывшая
воспитанница института благородных девиц, зарделась от удовольствия.

Здесь все говорили по-русски, но ни единым жестом Рихард не выдал, что он
знает русский язык, ни одно русское слово не сорвалось с его губ. Он с
безразличным видом слушал эмигрантские разговоры и терпеливо ждал...

Бывал здесь и атаман Семенов - плотный, с тяжелой шеей и торчащими, как у
кайзера Вильгельма, усами. Как-то раз атаман присел за общий стол, за
которым уже сидел Зорге. У Семенова было монгольское лицо и кривые ноги
кавалериста. Вместе с атаманом пришел барон Сухантон, адъютант последнего
русского царя, человек с бледным, анемичным лицом. Они разговаривали между
собой, явно стараясь вовлечь в беседу интересовавшего их журналиста. Барон
Сухантон переходил на английский, хотя атаман не понимал ни единого
английского слова. Здесь Рихарда считали американским корреспондентом, и
Зорге не рассеивал их заблуждения.

Семенов заговорил о России, о Забайкалье, где он воевал с большевиками в