(для этого он был слишком ко всему равнодушен) косые взгляды остальных
продавцов и нескольких стенографисток.
бар Гранд-Отеля с его картинами, изображавшими прелестных, но рассеянных
дам, с его зеркалами и толстым мраморным барьером вдоль стойки красного
дерева, он выпалил:
неспособность к наукам. Я поболтаюсь немного, а потом возьму какую-нибудь
работу. Но, бог мой, как я устал, изнервничался. Скажи, ты можешь одолжить
мне денег?
долго.
конторе. Вот что, садись за этот стол и жди, я вернусь.
через четверть часа он вернулся с требуемой суммой. Друзья отправились
вместе обедать, и Мартин выпил много лишнего. Клиф привел его в свой
пансион, который значительно менее свидетельствовал о "просперити", чем
костюм Клифа, посадил его в холодную ванну, чтобы привести в себя, и
уложил в постель. Утром он предложил найти ему работу, но Мартин
отказался, а в двенадцать часов сел в поезд и укатил из Зенита в северном
направлении.
беспечных отщепенцев - обтрепанные молодые люди, которые кочуют из штата в
штат, из артели в артель, гонимые страстью к бродяжничеству. Их можно
узнать по черной сатиновой рубашке и узелку в руке. Это не бродяги в
обычном смысле слова. У каждого из них есть родной город, куда он
возвращается, чтобы спокойно поработать год, месяц, неделю на заводе или
на железной дороге, и потом так же спокойно исчезнуть вновь. Они
набиваются ночью в вагоны для курящих; молча сидят на скамейках по
замызганным вокзалам; они знают всю страну, но о ней не знают ничего,
потому что в сотне городов они познакомились только с конторами по найму,
с ночными чайными, с тайными шалманами, сомнительными меблированными
комнатами. Мартин укрылся в этот мир скитальцев. Постоянно напиваясь,
сознавая лишь наполовину, куда направляется и что ему нужно, в постыдном
бегстве от Леоры и Клифа и быстрых рук Готлиба, он спешил из Зенита в
Спарту, оттуда в Огайо, потом на север в Мичиган, потом на запад к
Иллинойсу. В голове у него была мешанина. Впоследствии он никогда не мог
припомнить толком, где перебывал. Только помнил отчетливо, что одно время
работал продавцом газированной воды при аптеке в Миннемаганте. И потом как
будто с неделю мыл посуду в зловонье дешевого ресторана. Ездил товарными
поездами, на площадках багажных вагонов, ходил пешком. Среди своих
товарищей-скитальцев он был известен под кличкой "Худыш" - самый
неуживчивый и самый беспокойный во всей их братии.
известное устремление. Мартин неосознанно забирал на запад, и там, на
западе, в долгих сумерках прерий, ждала Леора. На день-другой он бросал
пить. Он просыпался, чувствуя себя не злосчастным бродягой по прозвищу
"Худыш", а Мартином Эроусмитом; в мыслях у него становилось светлее, и он
раздумывал: "Почему бы мне не воротиться? Это, пожалуй, было бы для меня
не так уж плохо. Я слишком много работал. Нервы были натянуты до
крайности. Меня прорвало. Хорошо бы, гм... Хотел бы я знать, что сталось с
моими кроликами?.. Позволят ли мне когда-нибудь вернуться к опытам?"
Потребность видеть ее перешла в одержимость, от которой все прочее, что
есть на свете, теряло смысл и цену. В каком-то смутном расчете он почти
полностью сберег те сто долларов, которые взял у Клифа; он жил очень
скверно, питаясь жирной похлебкой и отдающим содою хлебом, на то, что
зарабатывал в дороге. И как-то вдруг, неведомо в какой день, в каком
городе Висконсина, он пошел на вокзал, купил билет в Уитсильванию,
Северная Дакота, и дал телеграмму Леоре: "Приезжаю 2:43, завтра среду
Рыжик".
была пересадка: поезд катил по вьюжной белой пустыне, исчерченной
проволочными изгородями. Вырвавшись из маленьких полей Уиннемака и Огайо,
избавившись от нервного напряжения ночной зубрежки и ночных попоек, Мартин
испытывал чувство свободы. Он вспоминал время, когда натягивал провода в
Монтане, и снова овладел им беззаботный покой тех дней. Алым прибоем
набегал закат, а ночью, когда Мартин вышел из душного вагона и зашагал по
платформе в Сок-Сентре, он пил ледяной воздух и глядел на бессчетные и
одинокие зимние звезды. Веер северного сияния грозно и торжественно
раскинулся по небу. Мартин вернулся в вагон, запасшись энергией этой
мужественной страны. Он кивал головой и курлыкал в коротком душном сне.
Развалившись на скамье, вел беседу с благодушными попутчиками, такими же,
как и он, бродягами, пил горький кофе и ел громадными порциями гречневые
лепешки в станционных буфетах; и так, с пересадками в безыменных городах,
он прибыл, наконец, к приземистым домикам, к двум хлебным элеваторам,
загону для скота, цистерне с нефтью и красному ящику вокзала со слякотной
платформой, составлявшим окраину поселка Уитсильвании. На перроне, смешная
в своей большущей енотовой шубе, стояла Леора. У Мартина был, должно быть,
немного сумасшедший вид, когда он загляделся на нее с площадки вагона,
когда весь затрясся на ветру. Она протянула к нему руки, детские, в
красных рукавичках. Он подбежал к ней, кинул наземь свой неуклюжий
чемодан, и, не глядя на разинувших рты, закутанных в меха фермеров, они
забылись в поцелуе.
охлажденных ветром щек.
темной стеной вдоль платформы, защищая их, но теперь свет от снежных полей
хлынул на них, выставляя напоказ, и они опомнились.
тревожилась.
профессорам. Ты огорчена?
папашей. - Она рассмеялась. - Он бывает всегда так изумлен и обижен, когда
случается что-нибудь, не входившее в его расчеты. Хорошо, что ты будешь
подле меня в этой схватке, потому что ты ведь не обязан был знать, что мой
отец считает нужным строить свои расчеты относительно всех и каждого во
всех их делах... Ох, Рыжик, я так по тебе скучала! Мать вовсе не больна,
ни чуточки даже, но меня отсюда не отпускают. Я думаю, пошли пересуды, и
кто-нибудь намекнул отцу, что он, видно, близок к разорению, если его
любезная дочка вынуждена уйти из дому и учиться на сестру, и он этого до
сих пор не переварил - Эндру Джексон Тозеру нужно около года, чтобы
что-нибудь переварить. Ох, Рыжик! Ты здесь!
мог бы обойти всю Уитсильванию в десять минут. Для Леоры, возможно, между
строениями была какая-то разница. Она, по-видимому, отличала оптовый склад
Нормана от склада Фрезира и Лэмба, но Мартину двухэтажные деревянные
домики, бесцельно расползшиеся по Главной улице, казались неопределенными,
лишенными лица.
завернув с Мартином за угол у лавки "Фураж и Утварь", и Мартин чуть не
остановился в испуганном замешательстве. Ему чудилась надвигающаяся буря:
мистер Тозер обзывает его бездельником, задумавшим погубить Леору, миссис
Тозер плачет.
факультета, и когда кончишь и пройдешь стаж, то мы, возможно, поженимся, а
потом, когда пришла твоя телеграмма, они пожелали знать, почему ты послал
ее из Висконсина, и какого цвета был на тебе галстук, когда ты понес ее на
почту, и я не могла растолковать им, что не знаю, и все! Они стали
обсуждать это весьма обстоятельно. Это они умеют. Обсуждали в продолжение
всего ужина. Торжественно. Ох, Рыжик, ругайся каждый раз за столом да
покрепче!
повести, стали угнетающе реальными, когда вырос перед глазами просторный
коричневый дом с крыльцом. Большое окно с зеркальными стеклами и крашеным
наличником было недавно прорезано в стене, как символ процветания, и гараж
был новый и внушительный.
сокрушенно уставилась на Мартина - худая, увядшая женщина, не умеющая
смеяться. Она поклонилась с таким видом, точно он был не столько
нежеланным, сколько непонятным и подозрительным гостем.
проводить? - прочирикала она.
были в нем какие-нибудь картины (как не быть - были, конечно!), Мартин их
не запомнил. Кровать в его комнате была вся в колдобинах, но под
целомудренным узорным покрывалом; цветастый кувшин и таз стояли на
скатерти, по которой были вышиты красным ягнята, лягушки, водяные лилии и
благочестивое изречение.