университетскую аудиторию, заполненную студентами, - что профессор Мандич
смог организовать нашу встречу: я понимаю как это трудно - пригласить в
храм науки опального югославского писателя... Я хочу остановиться на одной
общей проблеме, особенно важной для нас сейчас, в дни, полные тревог и
надежд, в дни, когда определяется будущее нашей родины, страны южных
славян, великолепной нашей страны - Югославии...
хотел пить, и горло у него никогда не пересыхало, но он нуждался в паузе,
потому что в зале сидели не только его поклонники и друзья; здесь были и
те, кто при упоминании Югославии начинал кашлять, возиться,
пересмеиваться. Мальчики из подпольных организаций, связанных с
усташескими группами, не хотели слышать "Югославия"; они требовали, чтобы
слово "родина" определялось лишь как "Хорватия".
внимательных, настороженных, ждущих от него слова правды, ибо разобраться
в ошибке разных мнений, выявить истину в газетных статьях, часть которых
ратовала за "тесный союз с Европой", другая часть настаивала на
"немедленном союзе со славянской матерью, Москвой", третья часть
предлагала проводить особую политику "балансировки на разностях
европейских тенденций", - было довольно трудно не то что студенту, но даже
человеку с определенным житейским опытом.
национализма, то есть того идейного течения, которое может быть источником
высокого подъема нации, но одновременно может оказаться причиной крушения
государства, деградации национального духа, причиной крови и слез ни в чем
не повинных людей, караемых лишь за то, что их родители говорили на языке
отцов, не понимая языка соседей. Я хорват, патриот югославского
государства, как, я надеюсь, и все вы, но о национализме я начну говорить,
исследуя поначалу становление национальной идеологии в Германии.
Считается, что "доказательство от финала" больше подходит изящной
словесности, но если мы обратимся к Геродоту, Цицерону или Криспу и
вспомним великолепные слова древнего историка: "Прекрасно приносить пользу
государству; неплохо также уметь хорошо говорить; прославиться можно и в
мирное и в военное время; часто отзываются с похвалой как о тех, кто
совершал подвиги, так и о тех, кто сумел описать подвиги других. А мне,
хотя совсем неравная слава окружает того, кто пишет историю, и того, кто
ее творит, представляется особенно трудной работа историка: ведь прежде
всего словесное выражение должно стоять на равной высоте с описываемыми
событиями, а кроме того, если автору случится с неодобрением отозваться о
заведомой ошибке, большая часть читателей склонна видеть в этом
недоброжелательство и зависть; при упоминании же писателя о великих
заслугах и славе доблестных людей всякий с полным равнодушием воспринимает
то, к чему считает себя способным, ко всему же, превышающему его силы,
относится как к ложному вымыслу...", - то мы, видимо, утвердимся в том
мнении, что приемы литературы отнюдь не чужды истории, если только
относиться к этому предмету не как к музейной окаменелости, но как к
скальпелю в руках хирурга, врачующего недуги будущего: лишь в этом случае
и при таком условии литература и история окажутся неразделимыми, но не по
принципу неразделимости добра и зла, а по высшему принципу единства
честного и прекрасного...
национальной идеологии в Германии, который во время становления нации, т о
е с т ь р а з м е ж е в а н и я с н а и б о л е е б л и з к и м и,
угадал будущее, угадал тенденцию германского духа, приспособленную к
экономическому развитию середины прошлого века. Он первым ощутил неприятие
германской нацией романского мира, то есть самого ближнего, наиболее
могущественного, и предвосхитил гимн того времени, "Вахту на Рейне".
Континентальная Европа того периода, сложного и наполненного ожиданием,
неясным и тревожным, Европа, пережившая взлет Наполеона, была похожа на
весы, которые лишь ожидали руки, долженствующей поставить гирю на ту или
иную чашу. Именно тогда в Германии - подспудно и осторожно - зрел процесс,
видимый только на временном отдалении, сложный и непонятный во многом
процесс выбора врага - гипотетического или реального. Выбор врага всегда
происходит, одновременно с выбором союзника, ибо человечество, увы, как
правило, объединяется не во имя чего-то, но против. Лозунг объединения,
рожденный экономическим развитием немцев, естественно и неизбежно породил
вопрос: "В каких границах?" Историческое право становится уличной девкой,
которую пользуют прохвосты, удовлетворяя честолюбивую похоть. Ясно, что
любой национализм цепляется в своих отправных постулатах за тот пик
истории, когда народ достигал наивысшего успеха в государственном
развитии. Политики обратились к историкам за справкой, и те напомнили им,
что наивысшего пика немцы достигли во времена Священной римской империи
германской нации. А вы знаете, какие земли входили в состав лоскутной,
пронизанной ущемленным честолюбием Священной империи; Австро-Венгрия,
которую Берлин всегда считал своей неотъемлемой частью, захватила исконные
земли славян. Чтобы утвердить себя, надо победить врага. Если врага нет,
его следует создать. Была создана "угроза панславизма", но в Берлине
отдавали себе отчет в том, что угроза эта нереальная, гипотетическая. Эту
угрозу надо было сделать реальной, близкой, понятной каждому бюргеру, для
того чтобы, используя угрозу этой "опасности", выдвинуть лозунг
объединения, который оказался бы панацеей от всех бед. Именно в ту пору
оформилась в Германии вражда к славянам, и особенно к матери славян,
России.
неминуемо рождает свою концепцию. На смену "Вахте на Рейне", когда
романский мир после Седана был поставлен на колени и единственным
преемником великого Цезаря оказалась, по мысли Бисмарка, германская
государственность, родился новый гимн: "Германия - превыше всего!" Не
идея, не человек, не мечта, но государственность, определяемая
национальной принадлежностью ее подданных. Национализм прожорлив: на смену
концепции "Германия - великая держава" пришел термин "мировая держава".
Категория духа - сгусток национализма. Категория духа того периода - я
имею в виду конец прошлого века - была обращена на развитие германской
экономики, подчиненной задачам "мировой державы". А целям Германии
"мирового уровня" противостояла тогда Англия с ее флотом, колониями и
банками. Англия стала тем "близким", которое в силу этого делается самым
ненавистным. И ненавистное сделалось геополитическим образцом мировой
нации, к которому так стремилась Германия. Занятная ситуация, не правда
ли? Идеалом стал враг, против которого обращена пропагандистская машина
кайзера, которому противостоят родившиеся Круппы и Тиссены. Стоит только
посмотреть, какой ненавистью окружено в немецкой историографии имя
Алексиса де Токвиля, министра иностранных дел в революционном
правительстве Франции, созданном на гребне событий сороковых годов, когда
этот прозорливый аристократ выдвинул идею биполярности мира, утверждая,
что через сто лет, то есть в наши годы, будущее планеты будет определяться
противостоянием двух гигантов - России и Северо-Американских Штатов. "Как?
Россия и Америка?! А где великая Германия?! Французишка гадит! Ущербная
нация прелюбодеев, завидующая величию немецкого духа!" Тем не менее
открытая ненависть к Токвилю не помешала берлинским политикам весьма
серьезно, но столь же постепенно пересматривать свою доктрину, обращенную
в будущее. Именно тогда, в конце прошлого и начале нынешнего века,
историки подошли к вопросу о теоретическом обосновании системы
международных отношений как науки, а не прихоти того или иного лидера.
Поэтому с начала нашего века, когда Германия добилась могущества в центре
Европы, взоры ее руководителей все больше обращаются на восток, на
главного врага - славян, на родину славянства - Россию. Все осторожнее
высказывается германская пресса против надменного Альбиона, все более
определенным становится отношение кайзера к Лондону - "мы, германцы и
англосаксы, отвечаем за будущее Европы". Курт Рислер, советник канцлера
Посняков Андрей
Никитин Юрий
Сертаков Виталий
Березин Федор
Каменистый Артем
Афанасьев Роман