навсегда запомнил русские вокзалы заплеванными шелухой семечек - в третьем
классе, хорошим буфетом - во втором, и скучной, стерильной чинностью - в
первом.
этого я, несомненно, должен сделать вывод, что голодно сейчас тут, как
никогда раньше. Мы всегда норовили увидеть жизнь народа через деталь: на
общее времени не хватало..."
последним, присматриваясь и к тем, кто был впереди, а главное, проверяясь,
нет ли сзади шпиков ЧК. Багажа с ним не было никакого - бритву, мыло и
помазок он сунул в карман пальто и шел сейчас, как заправский москвич,
хотя, впрочем, заметил Воронцов, от москвичей его отличало то, что он не
имел портфеля. В Ревеле ему казалось, что портфель, наоборот, сразу же
выделит его из толпы - мелочь, а на поверку и не мелочь даже совсем.
Раньше-то с портфелями ходили одни чиновники, а теперь мужик правит
государством: ну как ему не проявить свое глубокое, внутреннее детство -
как ему не пофорсить с портфелем, если даже и пустой он, и ручка
отвернута, и замки проржавевшие не запираются...
единственный адрес своего старого друга инженера-путейца Абросимова,
который ему случайно удалось узнать, был до боли московским, родным -
Петровские линии, дом 2, квартира 6. Воронцов рассчитывал переночевать у
Абросимова, а потом с его помощью получить две-три верные квартиры, где бы
он мог на первое время обосноваться.
черные от дождя, словно впечатывались в сумеречное, серое небо. В
маленькой церковке тихо и скорбно перезванивали колокола.
заклеенному какими-то дурацкими плакатами и объявлениями, вдохнул всей
грудью воздух и замотал головой: "Господи, неужели дома, неужели в Москве
я, господи?!"
счастливом детстве, когда маменька приходила к нему и он зарывался головой
в ее колени, и ее длинные пальцы нежно гладили его ломкую, тоненькую шею,
и пахло от маменьки апельсиновым вареньем и горькими духами, и было это
так давно, что, возможно, никогда этого не было.
площадку - грудью навстречу гостю, словно бы прикрывая вход в квартиру.
успокаиваться от прошлого! Зачем ты пришел?
улице... Она живет на Собачьей площадке, в доме пять.
потухнув, сказал Воронцов. - Ты просто боишься...
окликнет его, бросится к нему со слезами и уведет к себе, и он поймет его,
потому что страх ломает человека, и в этом нет его вины - вина только в
том, что не можешь перебороть страх, когда ты не один уже, а вдвоем... Но
никто его не окликнул, и он услышал, как осторожно лязгнул французский
замок, а потом прогрохотал тяжелый засов. "В Москве силен бандитизм,-
машинально отметил для себя Воронцов, - про это все говорили". И только
выйдя на пустынную, темную улицу, он остановился, потому что понял -
Абросимов дал ему адрес его жены. Веры - единственной женщины, которую он
любил и которая была его мукой и счастьем; все те другие, с кем сводила
шальная, стремительная и жестокая жизнь, проходили мимо - он их не помнил.
мог отдать себе отчет - кто же виноват в этом. Поначалу он, естественно,
был убежден в ее вине. После, встречая других женщин, он все чаще и чаще
вспоминал ее и, вместо того чтобы от нее отдаляться, мучительно, до острой
боли в сердце возвращался к ней. Он полюбил ее сразу, как только увидел на
именинах у тетушки Лопухиной в сентябре, в день поразительный,
прозрачно-синий, за городом, в сосновом бору в Назарьине, что возле
Николиной Горы.
коридор, телефонный аппарат на стене, две громоздкие детские коляски и
большую оцинкованную ванночку, повешенную на большой крюк...
как ему следует вести себя. - Добрый вечер.
будто они расстались только вчера, а не семь лет назад.
сторону, приглашая его войти к ней. Она стояла в дверях и смотрела на него
со странной усмешливостью.
Воронцов, - но я не замечал за тобой пошлости.
неряшливость, которая подчас раздражала его, и он говорил ей об этом, не
щадя ее, а в отъезде, вспоминая, он видел в этой несколько даже детской
неряшливости нечто прелестное, шедшее от игры с куклами - от той игры,
которая неистребима в женщине.
фотографических портрета - девочка и мальчик с собакой. Воронцов долго
разглядывал лица детей.
похолодел: это были розовые и беленькие распашонки.
отца зовут Виктор Воронцов?
Вере, упереться лбом в ее лоб и сказать ей про то, что он всегда любил ее
и очень любит сейчас и больше всего боится, что тот, другой, кто сейчас с
ней, может обидеть ее и что она может потом сломаться: она никогда не
знала людей, потому что всегда он был впереди, а она была за его спиной,
но он не мог переступить в себе самом какую-то незримую, холодную черту,
которая не пускала его сделать так, как того хотело сердце.
"товарищей"?
твоими подругами...
большие часы, стоявшие на комоде.
сердце его стало зажимать тяжелой, густой и горячей болью, понимая, как
глупо он сейчас ей врет, и отдавая себе отчет в том, что она великолепно
видит по его вопросам, как он ее ревнует,
странной, незнакомой Воронцову дотоле улыбкой.
темным, - вот так. Вот так. Вот так. - Он не мог отвязаться от этого
проклятого "вот так" и поэтому шагал все быстрее и быстрее. - Все
кончено... А любил я ее лишь. Одну. Всю жизнь. А сейчас люблю еще больше,
чем раньше. И, наверное, во всем том, что случилось, виноват один я,
потому что всегда виноват сильный. Но сейчас она оказалась сильнее меня.
Почему же тогда, в те годы, что мы были вместе, она была такая слабая?
Почему она тогда не была такой? Или она слепо верила в нашу любовь и ей