Чтение 24–й страницы книги ~В случае беды~

- В его положении ужасно тащить на себе обузу в виде такой жены. Будь у
нее хоть капля достоинства, она давно бы вернула ему свободу.

- Он предлагал ей развод?

- Думаю, не осмелился.

- А Корина вышла бы за него, будь он свободен?

Их брак практически невозможен. Он был бы политическим самоубийством:
Корина чересчур богата, и Мориа обвинили бы в женитьбе по расчету. На мой
взгляд, они оба используют бедную женщину в качестве ширмы.

Это соображение поразило меня потому, что подчеркнуло жестокость Вивианы
к слабым и показало, как моя жена судит про себя об Иветте и в каком тоне
разговаривает о ней с приятельницами.

- Ты всерьез задумал устроить себе каникулы?

- Да.

- Куда поедешь?

- Еще не знаю.

Она не только продолжает думать, что будет меня сопровождать, но и
уверена, что я выберу Лазурный берег: в тех редких случаях, когда мы ездили
в горы, я всегда жаловался, что нахожу климат неподходящим для себя. Готов
держать пари, она немедленно закажет туалеты для Ривьеры; поэтому я даю себе
слово молчать до последней минуты.

Воскресенье, 1 декабря.

"Трусики Жанины".

Интересно, что подумала бы Борденав, прочитай она эту запись в моем
блокноте? Вторую половину сегодняшнего воскресенья я, как почти всегда,
провел на Орлеанской набережной. Было морозно. Прохожие торопились, в
квартире, распространяя приятный запах, пылал камин. Иветта спросила:

- На улицу, надеюсь, не пойдем?

Она теперь полюбила домоседничать, свернувшись клубком и мурлыча в
чересчур натопленной спальне или гостиной, и Жанина, как следовало ожидать,
занимает все большее место в ее, а заодно и нашей интимной жизни, что порой
несколько меня стесняет. Я отдаю себе отчет, что для Иветты это благо. Она
никогда еще не была такой раскованной, почти всегда веселой, причем
веселость ее не напускная, как это чувствовалось раньше. У меня сложилось
впечатление, что она вряд ли много думает о Мазетти.

Я поспел как раз к кофе, и когда Жанина подавала его, Иветта посоветовала
мне:

- Пощупай-ка ее зад.

Не понимая, почему она об этом просит, я провел рукой по ягодицам Жанины,
а Иветта продолжала:

- Ничего не замечаешь?

Нет, заметил. Под платьем у нашей прислуги не было белья - одна лишь
голая кожа, по которой свободно скользила ткань.

- Мы решили, что она больше не будет носить дома трусики. Так забавней.

Теперь, когда мы занимаемся любовью, она через раз просит у меня
разрешения позвать Жанину, а в воскресенье обошлась и без моего согласия,
как будто все разумелось само собой.

Когда они вдвоем, у них очаровательно беззаботное настроение, и часто,
появляясь на Орлеанской набережной, я слышу, как они шепчутся и прыскают со
смеху; случается им и обмениваться через мое плечо сообщническими взглядами.
Жанина, которая явно попала в родную для себя атмосферу, расцветает и
всячески старается ублажить как Иветту, так и меня. Иногда, провожая меня до
дверей, она тихо осведомляется:

- Как вы ее находите? У нее счастливый вид, верно?

Это правда, но я видел Иветту в слишком многих ролях, чтобы забыть об
осторожности. Когда мы лежим, вытянувшись и глядя на пляшущее пламя, она
описывает порой свои сексуальные опыты в иронически-шутливом тоне, который
не всегда гармонирует с представлениями, рождающимися от ее слов. Я научился
от нее таким ухищрениям распутства, о которых не подозревал и от которых
меня иногда коробит. Теперь она превращает эти рассказы в игру,
преимущественно с Жаниной: та прямо-таки с трепетом ловит каждое слово.

В это воскресенье я обнаружил, что Иветта вовсе не так безалаберна, как
старается выглядеть. Когда мы остались только вдвоем, выключили свет и она
прижалась ко мне, я почувствовал, что она время от времени вздрагивает, и в
какой-то момент спросил:

- О чем ты думаешь?

Она затрясла головой, потерлась о мою щеку, и лишь когда мне на грудь
скатилась слеза, я сообразил, что Иветта плачет. Ей не сразу удалось
заговорить. Взволнованный, я нежно обнял ее.

- Ответь же, девочка.

- Я думала, что может случиться.

Она опять заплакала, перемежая всхлипывания обрывками фраз:

- Мне больше не выдержать... Я храбрюсь... Я всегда храбрилась, но...

Она хлюпнула носом; я понял, что она высморкалась в простыню.

- Если ты меня бросишь, я, наверное, утоплюсь в Сене.

Я знаю, она этого не сделает, потому что панически боится смерти, но вот
попытку покончить с собой, пожалуй, предпримет в расчете на жалостливость
прохожих. Тем не менее можно не сомневаться: несчастна она будет.

- Ты первый, кто дал мне шанс жить по-человечески, и я до сих пор не
понимаю - за что. Мне же грош цена. Я причиняла тебе только страдания и еще
причиню.

- Замолчи!

- Тебе не по душе заниматься этим с Жаниной?

- Почему нет?

- Надо же и ей отвести душу. Она так заботится обо мне, только и думает,
как сделать мне жизнь приятной, а ведь со мной не всегда весело, особенно
когда тебя нет рядом.

Я принимаю участие в комедии. У Иветты ломание всегда примешивается к
искренности. Последняя фраза, например, была лишней: я полагаю, напротив,
что Иветте по-настоящему весело, лишь когда она остается вдвоем с Жаниной.
Наша прислуга для нее своя, как Мазетти. А я, хоть и представал перед ней в
самом неприкрашенном, самом непрезентабельном виде, тем не менее остаюсь для
нее знаменитым адвокатом, который ее спас и, кроме того, богат. Готов
поклясться, что она питает почтение к Вивиане, восторгается ею и испугалась
бы даже мысли о том, чтобы занять ее место.

- Ты скажешь мне, когда будешь сыт мною?

- Я никогда не буду сыт тобой.

Поленья потрескивают, мгла окрашена темно-розовыми тонами, мы слышим, как
Жанина за стеной расхаживает взад-вперед по своей комнате, а потом тяжело
валится на кровать.

- Ты знаешь, что у нее был ребенок?

- Когда?

- В девятнадцать. Теперь ей двадцать пять. Она отдала его на воспитание в
деревню, но в семье кормилицы за ним так плохо ухаживали, что он умер от
какой-то желудочной болезни. У него, кажется, весь животик вздулся.

Моя мать тоже доверила меня крестьянам.

- Ты счастлив, Люсьен?

- Да.

- Несмотря на все неприятности, что я тебе доставляю?

К счастью, Иветта в конце концов засыпает, а я еще некоторое время думаю
о Мазетти. Он не вернулся, не бродил по Анжуйской набережной, и это
беспокоит и раздражает меня, как всякий раз, когда я чего-нибудь не понимаю.
Я даю себе слово завтра же заняться им и наконец засыпаю на самом краю
постели, потому что Иветта свернулась калачиком и мне не хочется ее будить.

Вторник, 3 декабря.

"Трегуар - набережная Жавель".

Мне не удалось сесть за досье в понедельник, который у меня всегда труден
и заполнен главным образом телефонными звонками, потому что, вернувшись
после уикэнда, люди, словно подгоняемые угрызениями совести, неистово
набрасываются на серьезные дела.

Я мог бы соорудить нечто вроде барометра настроений за неделю. До
вторника люди вновь обретают равновесие, жизнедеятельность их становится
нормальной, но уже ко второй половине четверга их опять лихорадит, и они
торопятся развязаться со всем, с чем только можно, чтобы уехать за город в
пятницу после полудня, а если повезет, то и утром.

Словом, судя по моему блокноту, во вторник я позвонил Грегуару, которого
знавал еще в Латинском квартале и который профессорствует сейчас на
медицинском факультете. Видимся мы раз в пять лет, а то и реже, но
по-прежнему остаемся друг с другом на "ты".

- Как дела?

- А у тебя? Как жена?

- Спасибо, хорошо. Хотел бы попросить тебя об одной услуге, потому что не
знаю, к кому еще обратиться.

- Если это в моих силах, буду рад помочь.

- Речь идет об одном студенте. Зовут его Леонар Мазетти.

- Надеюсь, экзамены тут ни при чем?

Тон Трегуара разом похолодел.

- Ни при чем. Мне надо знать, действительно ли он студент медицинского
факультета и аккуратно ли посещает лекции в последнее время.

- На каком он курсе?

- Не знаю. Возраст - двадцать два-двадцать три года.

- Мне придется обратиться в канцелярию. Потом немедленно тебе перезвоню.

- Но сделать все необходимо без огласки.

- Само собой.

Грегуар наверняка раздумывает, почему я заинтересовался этим молодым
человеком. Я и сам недоумеваю, с какой стати повесил на себя такую обузу.
Дело ведь не ограничивается одним звонком. Я обращаюсь также в дирекцию
Ситроена на набережной Жавель. Несколько лет назад мне довелось защищать в
суде интересы компании, и я свел знакомство с одним из заместителей
директора.

- Господин Жамбен все еще работает у вас?