облегавший тело халат, прямой и гладкий, точно саван; казалось, это призрак
заглядывает в могилу.
окровавленного молодого человека, бледного, как воск, с закрытыми глазами,
полуоткрытым ртом и бескровными губами, обнаженного по пояс, в багровых
ранах, неподвижного.
затуманились и остекленели, лицо осунулось, покрылось землистыми тенями,
руки безжизненно повисли, точно в них сломалась пружина, раздвинутые пальцы
старческих рук судорожно вздрагивали, колени подогнулись, распахнувшийся
халат открыл худые голые ноги, заросшие седыми волосами; он прошептал:
пошел на баррикаду, и там ..
выпрямился во весь рост, как юноша.
правда ли?
мне! Он сделал это мне назло! О кровопийца! Вот каким он вернулся ко мне!
Горе мне, он умер!
воздуха, и, стоя лицом к лицу с тьмой, заговорил в ночь, оглашая воплями
спящую улицу:
Посмотрите на него - каков негодяй! Он прекрасно знал, что я жду его, что я
велел приготовить для него комнату, что я повесил у изголовья постели его
детский портрет! Он отлично знал, что ему стоило только вернуться, что я
призывал его долгие годы, что целыми вечерами я просиживал у камелька,
сложив руки на коленях дурак дураком, не зная, чем себя занять! Ты отлично
понимал, что тебе стоит только вернуться и сказать: "Вот и я!" - и ты
станешь полным хозяином, и я буду повиноваться тебе, и ты будешь делать все
что вздумается с твоим старым растяпой-дедом! Ты это знал и все-таки решил:
"Нет, он роялист, я не пойду к нему!" И ты побежал на баррикаду и дал убить
себя из одного окаянства, назло, чтобы отомстить за мои слова о его
светлости герцоге Беррийском! Это подло. Ложитесь после этого в постель и
попробуйте спать спокойно! Он умер. Вот оно, мое пробуждение.
подошел к Жильнорману и взял его за руку. Старик обернулся, посмотрел на
него расширенными, налившимися кровью глазами и медленно произнес:
Шестнадцатого и умею переносить испытания. Но вот что ужасно - это мысль,
что все зло от ваших газет. Пускай у вас будут писаки, краснобаи, адвокаты,
ораторы, трибуны, словопрения, прогресс, просвещение, права человека,
свобода печати, но вот в каком виде принесут домой ваших детей! Ax, Мариус,
это чудовищно! Убит! Умер раньше меня! На баррикаде! Ах, бандит! Доктор! Вы,
кажется, живете в нашем квартале? Я хорошо вас знаю. Я часто вижу из окна,
как вы проезжаете мимо в кабриолете. Я вам все скажу. Вы напрасно думаете,
что я сержусь. На мертвых не сердятся Это было бы нелепо. Но ведь я вырастил
этого ребенка. Я был уже стар, когда он был еще малюткой. Он играл в парке
Тюильри с лопаткой и тележкой, и, чтобы сторожа не ворчали, я терпеливо
заравнивал тростью все ямки в песке от его лопаточки. И вот однажды он
крикнул: "Долой Людовика Восемнадцатого!" - и ушел из дому. Это не моя вина.
Он был такой розовый, такой белокурый. Мать его умерла. Вы заметили, что
маленькие дети все белокурые? Отчего это? Он сын одного из тех луарских
разбойников, но ведь дети не отвечают за преступления отцов. Я помню его,
когда он был вот такого роста. Ему никак не удавалось выговорить букву д. Он
щебетал так нежно и так непонятно, точно птенчик. Помню, как однажды, возле
статуи Геркулеса Фарнезского, все обступили этого ребенка, любуясь и
восхищаясь им, до того он был хорош! Только на картинах увидишь такие
очаровательные головки. Напрасно я говорил сердитым голосом, грозил ему
тростью, -он отлично понимал, что это не всерьез. Когда по утрам он вбегал
ко мне в спальню, я ворчал, но мне казалось, что взошло солнце. Невозможно
устоять против таких малышей. Они завладевают нами, держат и не выпускают.
По правде сказать, не было ничего на свете прелестней этого ребенка. После
этого чего стоят все ваши Лафайеты, Бенжамены Константы, Тиркюи де Корсели,
все те, кто отнял его у меня? Это им даром не пройдет!
которого хлопотал врач, и заломил руки. Бескровные губы его шевелились как
бы непроизвольно, из них вырывались, словно слабые вздохи среди
предсмертного хрипа, почти неуловимые, бессвязные слова:
мало-помалу снова стала связной, но ему не хватало сил: голос звучал так
глухо и слабо, как будто доносился с другого края пропасти.
Париже такая чудачка, которая была бы не рада составить счастье этого
негодника! Бессовестный! Вместо того чтобы веселиться и наслаждаться жизнью,
он пошел драться и дал изрешетить себя пулями, как дурак! И было бы за что!
За республику! Вместо того чтобы танцевать на балу в Шомьер, как надлежит
молодым людям! Ведь ему только двадцать лет! Республика! Что за чертова
чепуха! Бедные матери! Рожайте после этого красивых мальчиков! И вот он
умер. Значит, из наших ворот выйдут одна за другой две похоронные процессии.
Итак, ты отколол такую штуку ради прекрасных глаз генерала Ламарка? Чем ты
ему обязан, генералу Ламарку? Этому рубаке, этому болтуну? Пошел на смерть
ради покойника! Есть от чего с ума сойти! Поймите! Двадцать лет от роду! И
даже не оглянулся на то, что осталось позади! И вот бедному старику придется
умирать в одиночестве. Подыхай в своем углу, старый филин! Ну что ж,
пожалуй, так лучше, именно этого я и хотел, это убьет меня сразу. Я слишком
стар, мне сто лет, мне сто тысяч лет, мне уж давным-давно пора умереть. Этот
удар доконает меня. Значит, все кончено. Слава богу! Зачем давать ему нюхать
нашатырь и пить всякую дрянь? Вы напрасно теряете время, безмозглый вы
лекарь! Будет вам, он же умер, умер по-настоящему. Уж я-то понимаю в этом
толк, я тоже мертвец. Он довел дело до конца. Подлое, жалкое, гнусное время!
Вот что я думаю о вас, о ваших идеях, системах, ваших главарях, оракулах,
врачах, негодяях-писателях, прощелыгах-философах, о ваших революциях,
которые за все шестьдесят лет только распугали ворон в Тюильри! И если ты
настолько безжалостен, что погубил себя ради этого, то и поделом, я и
горевать о тебе не стану. Слышишь ли ты, убийца?
затуманенный забытьем, с удивлением обратился на Жильнормана.
мой сын! Ты открыл глаза, ты смотришь на меня, ты жив, благодарю тебя!
Книга четвертая. ЖАВЕР СБИЛСЯ С ПУТИ
заложив руки за спину.
выражает уверенность, - руки, скрещенные на груди, поза, выражающая
нерешительность - руки за спиной, - была ему незнакома. Но теперь произошел
перелом, в его медлительной, угрюмой походке ощущалась душевная тревога.
вдоль берега, миновал Гревскую площадь и остановился на углу моста
Богоматери, не доходя караульного поста на площади Шатле. В этом месте
огороженная мостами Богоматери и Менял, а с боков набережными Сыромятной и
Цветочной, Сена образует нечто вроде квадратного озера с быстриной
посредине.
которая в те времена еще была зажата здесь с боков и гневно бурлила между
сваями мельницы, выстроенной на мосту и впоследствии разрушенной. Два моста,
расположенные на таком близком расстоянии, еще увеличивают опасность, так
как вода со страшной силой устремляется под их арки. Она катится туда
широкими бурными потоками, клокочет и вздымается, волны яростно
набрасываются на мостовые быки, словно стараясь вырвать их с корнем мощными
водяными канатами. Упавший туда человек уже не всплывет на поверхность, даже
лучшие пловцы здесь тонут.
задумался, машинально запустив пальцы в свои густые бакенбарды.
подумать.
ум его, столь ясный в своей слепоте, потерял присущую ему прозрачность;
чистый кристалл замутился. Жавер чувствовал, что понятие долга раздвоилось в
его сознании, и не мог скрыть этого от себя. Когда он так неожиданно
встретил на берегу Сены Жана Вальжана, в нем проснулся инстинкт волка,
наконец-то схватившего добычу, и вместе с тем инстинкт собаки, которая вновь
нашла своего хозяина.
Круз Андрей
Шекли Роберт
Ковальчук Вера
Контровский Владимир
Посняков Андрей
Шилова Юлия