ужасало его, так как всю жизнь он следовал только по одной прямой линии. И,
что особенно мучительно, оба пути были противоположны. Каждая из этих прямых
линий исключала другую. Которая же из двух правильна?
наперекор себе самому сравняться с закоренелым злодеем, отплатить ему
услугой за услугу; дойти до того, чтобы сказать себе: "Уходи!", а ему: "Ты
свободен!"; пожертвовать долгом, этой общей для всех обязанностью, ради
побуждений личных, и вместе с тем чувствовать за личными побуждениями некий
столь же общеобязательный, а может быть, и высший закон; предать общество,
чтобы остаться верным своей совести! Надо же, чтобы все эти нелепости
произошли на самом деле и свалились именно на него! Вот что его доконало.
случилось и другое, что окончательно его сразило: он сам пощадил Жана
Вальжана.
на свободе тоже было преступно. В первом случае представитель власти падал
ниже последнего каторжника; во втором - колодник возвышался над законом и
попирал его ногами. В обоих случаях обесчещенным оказывался он, Жавер. Что
бы он ни решил, исход один - конец. В судьбе человека встречаются отвесные
кручи, откуда не спастись, откуда вся жизнь кажется глубокой пропастью.
Жавер стоял на краю такого обрыва.
противоречивых чувств принуждала его к этому. Мыслить было для него
непривычно и необыкновенно мучительно.
раздражало, что он не уберегся от этого.
всех обстоятельствах представилась бы ему бесполезной и утомительной; но
думать о событиях истекшего дня казалось ему пыткой. Однако, после стольких
потрясений, необходимо было заглянуть в свою совесть и отдать себе отчет о
самом себе.
правилам, всем политическим и юридическим установлениям, всему кодексу
законов, счел возможным отпустить преступника на свободу; так ему
заблагорассудилось; он подменил своими личными интересами интересы общества.
Неслыханно! Всякий раз, возвращаясь к этому не имеющему названия поступку,
он содрогался с головы до ног. На что решиться? Ему оставалось одно- не
теряя времени, вернуться на улицу Вооруженного человека и взять под стражу
Жана Вальжана. Конечно, следовало поступить только так. Но он не мог.
судов, судебных приставов, полиции и властей? Жавер был потрясен.
полиции! И все это по вине Жавера!
принадлежащие закону и созданные один, чтобы карать, другой, чтобы терпеть
кару, вдруг оба дошли до того, что попрали закон?
будет наказан? Неужели Жан Вальжан оказался сильнее установленного порядка и
останется на свободе, а он, Жавер, будет по-прежнему получать жалованье от
казны?
которого доставил на улицу Сестер страстей господних, но он даже не думал о
нем. Мелкий проступок затмевала более тяжкая вина. Кроме того, бунтовщик,
несомненно, был мертв, а со смертью, согласно закону, прекращается и
преследование.
протяжении всей жизни, рушились перед лицом этого человека. Великодушие Жана
Вальжана по отношению к нему, Жаверу, подавляло его. Другие поступки Жана
Вальжана, которые прежде он считал лживыми и безрассудными, теперь являлись
ему в истинном свете. За Жаном Вальжаном вставал образ Мадлена, и два эти
лица, наплывая друг на друга, сливались в одно, светлое и благородное. Жавер
чувствовал, как в душу его закрадывается нечто недопустимое - преклонение
перед каторжником. Уважение к острожнику, мыслимо ли это? Он дрожал от
волнения, но не мог справиться с собой Как он ни противился этому, ему
приходилось признать в глубине души нравственное превосходство отверженного.
Это было нестерпимо.
который помогает в беде, воздает добром за зло, прощает своим ненавистникам,
предпочитает жалость мести, который готов скорее погибнуть, чем погубить
врага, и спасает человека, который оскорбил его, - преступник,
коленопреклоненный на высотах добродетели, более близкий к ангелу, чем к
человеку! Жавер вынужден был признать, что подобное диво существует на
свете.
власть чудовищу, нечестивому ангелу, презренному герою, который вызывал в
нем почти в равной мере и негодование и восхищение. Когда он ехал в карете
один на один с Жаном Вальжаном, сколько раз в нем возмущался и рычал тигр
законности! Сколько раз его одолевало желание броситься на Жана Вальжана,
схватить его и растерзать, иными словами, арестовать! В самом деле, что
могло быть проще? Крикнуть, поравнявшись с первым же караульным постом "Вот
беглый каторжник, укрывающийся от правосудия!" Позвать жандармов и заявить:
"Берите его!" Потом уйти, оставить им проклятого злодея и больше ничего не
знать, ни во что не вмешиваться. Ведь этот человек - пожизненный пленник
закона; пусть закон и распоряжается им, как пожелает. Что может быть
справедливее? Все это Жавер говорил себе; более того, он хотел действовать,
хотел схватить свою жертву, но и тогда и теперь был не в силах это сделать;
всякий раз, как его рука судорожно протягивалась к вороту Жана Вальжана, она
падала, словно была налита свинцом, а в глубине его сознания звучал голос,
странный голос, кричавший ему: "Хорошо! Предай своего спасителя. А затем,
как Понтий Пилат, вели принести сосуд с водой и умой свои когти".
Жана Вальжана он видел себя, Жавера, жалким и униженным.
Он имел право бить убитым на баррикаде. Ему следовало воспользоваться этим
правом. Он должен был позвать других повстанцев на помощь и насильно
заставить их расстрелять себя. Так было бы лучше.
От жезла закона в его руке остались одни лишь обломки. Неведомые раньше
сомнения одолевали его. В нем происходил нравственный перелом, некое
откровение, глубоко отличное от того правосознания, какое до сей поры
служило единственным мерилом его поступков. Оставаться в рамках прежней
честности казалось ему недостаточным. Целый рой неожиданных событий обступил
его и поработил. Новый мир открылся его душе; благодеяние, принятое и
вознагражденное, самоотверженность, милосердие, терпимость, победа
сострадания над суровостью, доброжелательство, отмена приговора, пощада
осужденному, слезы в очах правосудия, некая непостижимая божественная
справедливость, противоположная справедливости человеческой. Он видел во
мраке грозный восход неведомого солнца; оно ужасало и ослепляло его, Филин
был вынужден смотреть глазами орла.
может заблуждаться, что перед некоторыми явлениями правило становится в
тупик, что не все умещается в своде законов, что приходится покоряться
непредвиденному, что добродетель каторжника может расставить сети для
добродетели чиновника, что чудовищное может обернуться божественным, что
жизнь таит в себе подобные западни, и думал с отчаянием, что он и сам был
захвачен врасплох.
добрым. И сам он - неслыханное дело! - только что проявил доброту. Значит,
он обесчестил себя.
великодушным, возвышенным, а в том, чтобы быть безупречным. И вот он
совершил проступок.
сказать. Он сжимал голову обеими руками, но сколько ни думал, ничего не мог
объяснить.
правосудия, чьим пленником был Жан Вальжан и чьим рабом был он, Жавер. Пока
Жан Вальжан находился в его власти, он ни разу не признался себе, что втайне
решил отпустить его. Словно без его ведома, рука его сама собой разжалась и
выпустила пленника.
себе вопросы и отвечал на них, но ответы пугали его. Он спрашивал себя:
"Когда я попался в лапы этому каторжнику, безумцу, которого я безжалостно
преследовал, и он мог отомстить мне и даже должен был отомстить, не только
из злопамятства, но и ради собственной безопасности, - что же он сделал,
даровав мне жизнь и пощадив меня? Исполнил свой долг? Нет. Нечто большее. А
я, когда тоже пощадил его, - что я сделал? Выполнил свой долг? Нет. Нечто
большее. Следовательно, существует нечто большее, чем выполнение долга?"
Здесь он терялся, душевное его равновесие нарушалось; одна чаша весов падала
в пропасть, другая взлетала к небу, и та, что была наверху, устрашала Жавера
не меньше, чем та, что была внизу. Он отнюдь не был ни вольтерьянцем, ни
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Юрьев Сергей
Корнев Павел
Сертаков Виталий
Фазиль Искандер