Чтение 233–й страницы книги ~Отверженные~

философом, ни неверующим - напротив, он чувствовал инстинктивное почтение к
официальной религии, однако рассматривал ее как возвышенный, но
несущественный элемент социального целого; установленный порядок был его
единственным догматом и вполне его удовлетворял; с тех пор как он стал
зрелым человеком и чиновником, он обратил почти все свое религиозное чувство
на полицию и служил сыщиком, - мы говорим это без малейшей насмешки, с
полной серьезностью, - служил сыщиком, как служат священником. Он знал
своего начальника, г-на Жиске, и до сей поры ни разу не подумал о другом
начальнике - о господе боге.

Внезапно почувствовав этого нового хозяина, бога, он пришел в
замешательство.

Неожиданно оказавшись перед лицом бога, он растерялся; он не знал, как
вести себя с таким властелином; ему было известно, что подчиненный всегда
обязан слепо повиноваться, не имея права ни ослушаться, ни порицать, ни
оспаривать, и что в случае слишком странного приказа у подначального
остается один выход - подать в отставку.

Но как просить бога об отставке?

Что бы там ни было, Жавер возвращался к факту, заслонявшему для него
все остальное, - он только что совершил тяжкое преступление. Он не задержал
закоренелого злодея, беглого каторжника. Он выпустил острожника на волю. Он
украл у представителей закона человека, принадлежавшего им по праву. Он
действительно совершил это. Он перестал понимать, он не узнавал себя.
Причины такого поступка ускользали от него, от одной мысли у него кружилась
голова. До этой минуты он жил слепой верой, порождающей суровую честность.
Теперь он потерял веру, а с нею и честность. Все, чему он поклонялся,
разлетелось в прах. Ненавистные истины преследовали его неотвязно. Отныне
надо стать другим человеком. Он испытывал странные муки, словно с его
сознания внезапно сняли катаракту. Он прозрел и увидел то, чего видеть не
желал. Он чувствовал себя опустошенным, бесполезным, вырванным из прошлого,
уволенным с должности, уничтоженным. В нем умер представителе власти. Его
жизнь потеряла всякий смысл.

Какое ужасное состояние - быть растроганным!

Быть гранитом и усомниться! Быть изваянием кары, отлитым из одного
куска по установленному законом образцу, и вдруг ощутить в бронзовой груди
что-то непокорное и безрассудное, почти похожее на сердце! Дойти до того,
чтобы отплатить добром за добро, хотя всю жизнь он внушал себе, что подобное
добро есть зло! Быть сторожевым псом - и ластиться к чужому! Быть льдом - и
растаять! Быть клещами - и обратиться в живую руку! Почувствовать вдруг, как
пальцы разжимаются! Выпустить пойманную добычу - какое страшное падение!

Человек-снаряд вдруг сбился с пути и летит вспять!

Приходилось признаться самому себе в том, что непогрешимость не
безгрешна, что в догмат может вкрасться ошибка, что в своде законов сказано
не все, общественный строй несовершенен, власть подвержена колебаниям,
нерушимое может разрушиться, судья такие же люди, как все, закон может
обмануться, трибуналы могут ошибиться! На громадном синем стекле небесной
тверди зияла трещина.

То, что происходило в душе Жавера, в его прямолинейной совести, можно
было сравнить с крушением в Фампу; душа его словно сошла с рельсов,
честность, неудержимо мчавшаяся по прямому пути, оказалась разбитой
вдребезги, столкнувшись с богом. Казалось невероятным, чтобы машинист
общественного порядка, кочегар власти, оседлавший слепого железного коня,
способного мчаться лишь в одном направлении, мог быть выбит из седла лучом
света! Чтобы неизменное, прямое, точное, геометрически правильное, покорное,
безукоризненное могло изменить себе! Неужели и для локомотива существует
путь в Дамаск?

Бог в человеке, его истинная совесть, которая отвергает совесть ложную,
запрещает искре гаснуть, повелевает лучу помнить о солнце, приказывает душе
отличать настоящую истину от столкнувшейся с нею мнимой истины, - этот
родник человечности, неумолчный голос сердца, это изумительное чудо, быть
может, самое прекрасное из наших внутренних сокровищ, - понимал ли его
Жавер? Постигал ли его Жавер? Отдавал ли себе отчет? Очевидно, нет. Но он
чувствовал, что череп его готов расколоться под гнетом непостижимой
непреложности.

Он не обратился к богу, увидев чудо, - он стал его жертвой. Он
покорился с отчаянием. Он видел во всем этом лишь невозможность жить. Ему
казалось, что дыхание его стеснено навеки.

Чувствовать над собой неведомое было для него непривычно.

Все, что до той поры стояло выше его, представлялось его взору гладкой
поверхностью, простой, ровной, прозрачной; в ней не было ничего непонятного,
ничего темного; ничего, кроме точного, упорядоченного, согласованного,
ясного, отчетливого, определенного, ограниченного, законченного; все было
предусмотрено; власть расстилалась перед ним ровной плоскостью, без круч и
обрывов; она не вызывала головокружения. Жаверу случалось видеть неведомое
только внизу, на дне. Беззаконное, непредвиденное, беспорядочное, провал в
хаос, падение в пропасть - все это было уделом низших слоев, бунтовщиков,
злодеев, отверженных. Теперь же, упав навзничь, Жавер вдруг пришел в ужас от
небывалого зрелищабездна разверзлась над ним, в вышине.

Что же это такое? Все перевернулось вверх дном; он был окончательно
сбит с толку. На что положиться? Все, во что он верил, рушилось!

Что случилось? Какой-то отверженный с великодушным сердцем сумел найти
в общественном строе уязвимое место? Как же так? Честный служитель закона
принужден выбирать между двумя преступлениями: отпустить человека -
преступление, арестовать его -тоже преступление! Значит, в уставе, данном
государством чиновнику, не все предусмотрено? Значит, на путях долга могут
встретиться тупики? Что же это такое? Неужели так и должно быть? Неужели
прежний бандит, согбенный под тяжестью обвинений, мог расправить плечи,
неужели правда на его стороне? Можно ли этому поверить? Неужели бывают
случаи, когда закон, бормоча извинения, должен отступить перед преступником?

Да, такое чудо произошло! И Жавер его видел! И Жавер осязал его! Он не
только не мог отрицать его, но сам в нем участвовал. Оно было реальностью.
Ужасно, что факты могли дойти до такого уродства.

Если бы факты выполняли свое назначение, они служили бы лишь
подтверждением закону; ведь факты посылаются богом. Неужто в наше время и
анархия нисходит свыше?

Так в тоске, в тревожном недоумении, в искаженных образах меркло все,
что могло бы облегчить и улучшить его состояние; общество, человечество,
вселенная представлялись его глазам в простых и страшных очертаниях. Стало
быть, система наказаний, вынесенное решение, непререкаемая сила закона,
приговор верховного суда, магистратура, правительство, следствие и
карательные меры, официальная мудрость, непогрешимость закона, основы
власти, все догматы, на которых зиждется политическая н гражданская
безопасность, верховная власть, правосудие, логика закона, устои общества,
общепризнанные истины-все это только мусор, груда обломков, хаос! И сам он,
Жавер, - блюститель порядка, неподкупный слуга полиции, провидение в образе
ищейки на страже общества, - испепелен и повержен наземь. А над этими
развалинами возвышается человек в арестантском колпаке, с сиянием вокруг
чела. Вот до какого потрясения основ он дошел; вот какое страшное видение
угнетало его душу.

Можно ли это вынести? Нет.

Если все это так, он в отчаянном положении. Остается два выхода. Один -
вернуться немедля к Жану Вальжану и заточить беглого каторжника в тюрьму.
Другой выход...

Жавер сошел с моста и твердым шагом, на этот раз с высоко поднятой
головой, направился к полицейскому посту под фонарем, на углу площади Шатле.

Подойдя, он увидел в окно дежурного сержанта и вошел внутрь.
Полицейские узнают друг друга сразу, хотя бы по манере толкнуть дверь в
караульное помещение. Жавер назвал себя, показал сержанту свой билет и
уселся за столом, где горела свеча. На столе стояла свинцовая чернильница,
лежали перья и бумага на случай протоколов или для письменных распоряжений
ночным караулам.

Такой стол, с неизменным соломенным стулом возле него, по заведенному
обычаю есть на всех полицейских постах; его непременно украшает блюдце
самшитового дерева, полное опилок, и картонная коробочка с красными
облатками для запечатывания писем; этот стол - низшая ступень канцелярского
стиля. Именно отсюда и идут официальные донесения.

Жавер взял перо и листок бумаги и принялся писать. Вот что он написал:

"Несколько заметок для пользы полицейской службы.

Во-первых: я прошу господина префекта прочесть то, что следует ниже.

Во-вторых: арестанты после допроса разуваются и стоят на полу босиком,
пока их обыскивают. Многие, вернувшись в тюрьму, начинают кашлять. Это
влечет за собой расходы на лечение.

В-третьих наблюдение, со сменой агентов на отдельных участках,
поставлено хорошо; но в особо важных случаях следовало бы, чтобы по крайней
мере два агента не теряли друг друга из виду; если один из них почему-либо
ослабит бдительность, другой следит за ним и заступает его место.

В-четвертых: непонятно, почему в тюрьме Мадлонет особым распоряжением
запрещено заключенным иметь стулья, даже за плату.

В-пятых: в тюрьме Мадлонет закусочная отгорожена только двумя
перекладинами, что позволяет арестантам хватать за руки буфетчицу.

В-шестых: арестанты, именуемые "выкликалами" и вызывающие других
арестантов в приемную, требуют по два су с заключенного, чтобы выкрикивать
их имена поотчетливее. Это грабеж.

В-седьмых: в ткацкой мастерской за каждую спущенную нитку вычитают по
десять су с заключенного, что является злоупотреблением со стороны
подрядчика, так как холст от этого нисколько не хуже.

В-восьмых: недопустимо, что посетители тюрьмы Форс, направляясь в
приемную приюта св. Марии Египетской, проходят через двор малолетних
преступников.

В-девятых: замечено, что жандармы каждый день рассказывают во дворе
префектуры о допросах обвиняемых. Жандарм должен быть безупречным, и ему не