Чтение 233–й страницы книги ~Горение~

от собственного имени. Столыпин даже как-то сник, стал меньше ростом,
вспомнил, видимо, что не со с в о и м говорит, а с тем русским, который не
подает руки антисемитским погромщикам. Словом, предупредив, что он мне
ничего не обещает, дело Пьяных все же оставил у себя. Потом я узнал, что
он повелел смягчить приговор, и Пьяных, вместо того чтобы погибнуть на
галстухе, получил двадцать лет шлиссельбургской каторги. Должен тебе
заметить, что в этот мой визит я увидел совершенно иного Столыпина. У него
уж ни прежнего тона не было, ни прежней уверенности... Царь переменил свое
отношение к нему, настроения в сферах у нас меняются быстро, да и думцы
охладели, понимая, что премьер далеко не всемогущий, поскольку Царское
Село стало держать его на некотором отдалении - вполне демонстративно... А
ведь у нас в Думе правые главным образом обращают внимание не на суть
дела, а на то, как царь к кому относится, что про кого сказал, кому
первому поклонился, на кого взглянул...

Холопская кровь, ничего не попишешь..."

Столыпин слушал Герасимова с видимым напряжением, даже чуть откинулся,
словно норовил удержаться в седле норовистого коня; волнение его выдавали
пальцы, нервически вертевшие тоненький перламутровый карандашик; глаза он
закрыл, чтобы собеседник не мог их видеть; они у него слишком
выразительные, нельзя премьеру иметь такие глаза, или уж очки б носил, все
же скрывают состояние, а так - все понятно каждому, кто может в них близко
заглянуть.

- Так вот, - заключил Герасимов, - к величайшему моему сожалению, я
обязан констатировать, Петр Аркадьевич, что подобных писем примерно
двенадцать...

И
пишут это люди не простые, а те, вокруг которых формируется общественное
мнение... И оно доходит до Царского Села...

- Ну и пусть, - скрежещуще, как бы против воли, ответил Столыпин. -
Мы-то с вами знаем, что это все ложь...

- Это не ложь, - после долгой, томительной паузы, чуть понизив голос,
ответил Герасимов, словно страшась кого-то безликого, таинственного, кто
может подслушать разговор даже в этом кабинете. - Это правда. И она вам
известна так же, как мне, Петр Аркадьевич...

- Не сгущаете краски?

- Отнюдь.

- Откуда пришли информации об Царском Селе?

- Из Царского Села же.

- Ну и что намерены предложить? Впрочем, - Столыпин, усмехнувшись,
вздохнул, - быть может, и вы изменили обо мне свое мнение? У нас на это
быстры...

- Мне хочется быть еще ближе к вам, Петр Аркадьевич, чтобы служить вам
бронею против ударов в спину...

- Я долго раздумывал над тем, как мне провести через сферы производство
вас в генералы и перемещение в министерство, моим заместителем, куратором
всего полицейского дела империи... Но вы же знаете, Александр Васильевич,
как трудно работать: каждому решению ставят препоны, интригуют, распускают
сплетни...

Я
очень благодарен за то, что вы прочитали мне это, - Столыпин брезгливо
кивнул на копию письма Шингарева. - Не каждый бы на вашем месте решился...
Наша религия - умолчание неприятного, стратегия - предательство того, кто
покачнулся.

Спасибо вам...

Герасимов наконец выдохнул (все это время сдерживал дыхание, будто
нырял в море, силясь разглядеть желтые водоросли на камнях симеизского
пляжа). Снова угадал!

Эх, Станиславский, Станиславский, тебе ли тягаться с нашими
спектаклями? !

- Я еще не помог вам, Петр Аркадьевич. Я только вознамерился помочь.

- Каким образом? - горестно спросил Столыпин. - Мы же тонем, Александр
Васильевич, медленно тонем в трясине, нас засасывающей... Все эти хитрые
еврейские штучки... Коварная задумка погубить Россию...

Герасимов чуть поморщился:

- При чем здесь евреи, Петр Аркадьевич? Слава богу, что они пока еще
есть у нас, - понятно, на кого сваливать собственные провалы... И помогать
я вам намерен именно с помощью еврея...

- Этого еще не хватало!

- Именно так, Петр Аркадьевич, именно так... Азеф - а он, как вы
догадываетесь, не туркестанец там какой или финн, а настоящая жидюга -
поможет мне организовать на вас покушение... Оно будет подконтрольным с
самого начала... А когда я это покушение провалю, вы доложите обо мне
государю и объясните, что я есть именно тот человек, который единственно и
может - под вашим, понятно, началом - навсегда гарантировать безопасность
и его самого и его августейшей семьи...

Столыпин резко поднялся, походил по кабинету, остановился возле
Герасимова и тихо, с пронзительной жалостью произнес:

- Какой это ужас - в л а с т ь, Александр Васильевич... Она приучает
человека к неверию даже в тех, кому, кажется, нельзя не верить... Я
проведу вас в товарищи министра, оттуда всего один прыжок до министерского
кресла, - свято место пусто не бывает, вот вы и...

Герасимов похолодел от страха, ибо Столыпин повторил его мысль; на
размышление были доли секунды; принял решение единственно правильное;
поднялся, сухо кивнул:

- Прошение о моей отставке я хотел бы написать здесь же, в этом
кабинете, ваше высокопревосходительство.

По лицу Столыпина скользнула удовлетворенная улыбка; господи, как же он
постарел за год! Морщины, бледность, веки воспалены, вот уж воистину,
тяжела шапка Мономаха...

- Сядьте, Александр Васильевич, - по-прежнему тая скорбную улыбку,
сказал Столыпин. - Полно вам. Уж и пошутить нельзя. Объясните, что нам
даст организация покушения такого рода?

- Многое, - играя затаенную обиду, не сразу, а словно бы через силу
ответил Герасимов. - Оно даст то, что именно Азеф возглавит дело и, таким
образом, получит неограниченную власть над всей боевой организацией
эсеров. Это - первое.

Я поставлю такую слежку за боевиками, что половина из них сляжет с
психическим расстройством и они сами потребуют отменить террор, как
невозможный. Это - второе. Я, наконец, разорю их казну подготовкой этого
акта. А ведь эсеры без денег ничего из себя не представляют - аристократы
революции, господа. Это -
конец бомбистам. Раз и навсегда.

Столыпин положил руку на плечо Герасимова, склонился над ним и жарко
выдохнул в ухо:

- Жаль, что им придет конец. Я - что? Прогнали с должности после того,
как в империи настала тишина, - и нет меня. А если бы начать подобное же
дело против кого иного? Кто вечен на Руси?

- На Руси вечен лишь символ самодержавия, хозяин, государь.

- И я о том, - ответил Столыпин и, резко распрямившись, сказал: -
Пойдемте чай пить, Ольга Борисовна заждалась.

Когда Герасимов поднялся, Столыпин взял его под руку и тесно приблизил
к себе:

- Только встретив опасность лицом к лицу, государь даст мне право
свободно работать в Финляндии и ужесточить до необходимой кондиции
репрессалии против поляков. Эти две позиции я без вашей помощи не решу.
Понятно?

...После того как в ЦК эсеров - с подачи Азефа - начались дискуссии по
поводу возобновления организованного террора, когда горячие головы взяли
верх над теоретиками, когда была единодушно проголосована резолюция о
поручении члену ЦК Азефу ("честь и совесть партии") взять на себя
подготовку покушения на Столыпина, он выдвинул два условия: во-первых,
члены боевой организации отчитываются перед ним в каждом шаге и,
во-вторых, все финансы переходят в его полное распоряжение - такое
гигантское дело требует безотчетного доверия.

Проголосовали: восемь - за, три - против; прошло.

Встретившись с Герасимовым (приехал на конспиративную квартиру прямо с
заседания ЦК, ощущая нервическую радость из-за этого, некое приближение к
ницшеанскому идеалу - всепозволенности), Азеф сразу же взял быка за рога:

- Александр Васильевич, чтобы я смог провести операцию так, как она
задумывалась, отдайте кого-нибудь из генералов, иначе мне будет трудно
поддерживать авторитет.

Герасимов словно бы пропустил его слова мимо ушей, только рассеянно
кивнул и, подвинув бутылку шартреза, самого любимого ликера Азефа,
предложил:

- Угощайтесь, Евгений Филиппович.

- Вы не ответили, Александр Васильевич. Да или нет?

- Угощайтесь же, - настойчиво повторил Герасимов, - на здоровье...

Азеф насторожился:

- Что, в доме есть еще кто?

Герасимов покачал головою, вздохнул чему-то, досадливо повторил, не
отрывая взгляда от лица Азефа:

- Угощайтесь же...

Азеф наконец понял; поднялся, не спросив разрешения, прошел по
квартире, вернулся, налил себе шартреза не в бокал, а в чайный стакан,
жадно высосал его, загрыз яблоком и только после этого закурил дамскую
тоненькую папироску с длиннющим мундштуком желтоватого китайского картона.

...В девятьсот шестом Герасимову пришлось отдать ему генерала Мина.

Георгий Александрович Мин, женатый - по злой иронии судьбы - на княгине
Екатерине Сергеевне Волконской, родственнице прославленного декабриста,
был героем подавления Декабрьского восстания в Москве. Накануне отправки