Двадцатых и Тридцатых годов. Кто в мутных потоках нашей канализации потерял
родителей, родных, любимых. Или сам тонул и выныривал по лагерям и ссылкам,
тонул и выныривал. Чья нога довольно назябла и перемялась в очередях к
окошку [передач]. И те, кому в жестокие эти десятилетия перебили,
перекромсали доступ к самому дорогому на земле -- к самой земле, кстати,
обещанной великим Декретом и за которую, между прочим, пришлось кровушку
пролить в Гражданскую войну. (Другое дело -- дачные майораты офицеров
Советской армии, да обзаборенные подмосковные поместья: это -- нам, это
можно). Да еще кого-то хватали "за стрижку колосков". Да кого-то лишили
права жить там, где хочешь. Или права заниматься своим издавним и
излюбленным ремеслом (мы все ремёсла громили с фанатизмом, но об этом уже
забыто).
напостовцы-октябристы) с презрительной пожимкой губ: "обиженные советской
властью" "бывшие репрессированные", "бывшие кулацкие сынки", "затаившие
чёрную злобу к советской власти".
Как будто народная власть имеет право обижать своих граждан. Как будто в
этом и есть исходный порок, главная язва: обиженные... затаившиеся...
бытие-то в конце концов -- определяет сознание или не определяет? Или только
тогда определяет, когда вам выгодно? а когда невыгодно, так чтоб не
определяло?
некоторые ошибки". И всегда -- эта невинно-блудливая безличная форма --
[допущены], только неизвестно кем. Чуть ли не работягами, грузчиками да
колхозниками [допущены]. Никто не имеет смелости сказать: [партия]
допустила! бессменные и безответственные руководители допустили! А кем же
еще, кроме имеющих власть, они могли быть "допущены"? На одного Сталина
валить? -- надо же и чувство юмора иметь. Сталин допустил -- так вы-то где
были, руководящие миллионы?
неясное, бесконтурное пятно и не числятся уже плодом тупости, фанатизма и
зломыслия, а только в том все ошибки признаны, что коммунисты сажали
коммунистов. А что 15 -- 17 миллионов крестьян разорено, послано на
уничтожение, рассеяно по стране без права помнить и называть своих родителей
-- так это вроде и не ошибка. А все Потоки канализации, осмотренные в начале
этой книги -- так тоже вроде не ошибка. А что нисколько не были готовы к
войне с Гитлером, пыжились обманно, отступали позорно, лозунги меняя на
ходу, и только Иван да за Русь Святую остановили немца на Волге -- так это
уже оборачивается не промахом, а едва ли не главной заслугой Сталина.
со всеми этими недоуничтоженными семьями, с многотысячными лагерями,
разбегавшимися, когда убегал конвой, с тюрьмами Украины и Прибалтики, где
еще дымились выстрелы от расстрелов Пятьдесят Восьмой.
принимали на работу, гнали с квартир, заставляли подыхать. Когда проявилась
наша слабость -- мы тотчас же потребовали от них забыть всё причинённое им
зло, забыть родителей и детей, умерших от голода в тундре, забыть
расстрелянных, забыть разорение и нашу неблагодарность к ним, забыть допросы
и пытки НКВД, забыть голодные лагеря, -- и тотчас же идти в партизаны, в
подполье и защищать Родину, не щадя живота. (Но не [мы] должны были
перемениться! И никто не обнадеживал их, что, вернувшись, мы будем
обращаться с ними как-нибудь иначе, чем опять травить, гнать, сажать в
тюрьму и расстреливать!)
было радо слишком много людей? Или еще слишком мало? (А приходилось же
немцам иногда и правосудие вершить -- например, над доносчиками советского
времени -- как расстрел дьякона Набережно-Никольской церкви в Киеве, да не
единицы случаев таких.)
немцы -- и стали церкви открывать. (Наши после немцев закрыть сразу
постеснялись.) В Ростове н/Д, например, торжество открытия церквей вызвало
массовое ликование, большое стечение толп. Однако, они должны были
проклинать за это немцев, да?
Петровича М.-В., он умер в следственной камере, жена несколько месяцев
тряслась, ожидая и своего ареста -- и только с приходом немцев спокойно
легла спать: "Теперь-то, по крайней мере высплюсь!" Нет, она должна была
молить о возвращении своих палачей.
начале 1939 горсовет обнёс высоким забором и объявил "запретной зоной
Наркомата Обороны") случайно начали раскапывать совсем уже незаметные,
поросшие пышной травой могилы -- и нашли таких 39 массовых, глубиной 3,5
метра, размерами 3 на 4 м. В каждой могиле находили сперва слой верхней
одежды погибших, затем трупы, сложенные "валетами". Руки у всех были связаны
веревками, расстреляны были все -- из малокалиберных пистолетов в затылок.
Их расстреливали, видимо, в тюрьме, а потом ночами свозили хоронить. По
сохранившимся у некоторых документам опознавали тех, кто был в 1938 осуждён
"на 20 лет без права переписки". Вот одна из сцен раскопки: винницкие жители
пришли смотреть или опознавать своих (фото 2). Дальше -- больше. В июне
стали раскапывать близ православного кладбища -- у больницы Пирогова и
открыли еще 42 могилы. Затем -- "парк культуры и отдыха имени Горького" -- и
под аттракционами, "комнатой смеха", игровыми и танцевальными площадками
открыли еще 14 массовых могил. Всего в 95 могилах -- 9439 трупов. Это только
в Виннице одной, где обнаружили случайно. А -- в остальных городах сколько
утаено? И население, посмотрев на эти трупы, должно было рваться в
партизаны?
когда топчут нас и то, что мы любим, -- так больно и тем, кого топчем [мы]?
Может быть, справедливо наконец допустить, что те, кого мы уничтожаем, имеют
право нас ненавидеть? Или -- нет, не имеют права? Они должны умирать с
благодарностью?
врождённую злобу -- а злобу-то посеяли мы в них сами, это же наши "отходы
производства". Как это Крыленко произносил? -- "в наших глазах каждое
преступление есть продукт данной социальной системы". *(6) Вашей системы,
товарищи! Надо своё Учение помнить!
мечом и держал против нас речи, были и совершенно бескорыстные, у которых
имущества никакого не отнимали (у них не было ничего), и которые сами в
лагерях не сидели, и даже из семьи никто, но которые давно задыхались от
всей нашей системы, от презрения к отдельной судьбе; от преследования
убеждений; от песенки этой глумливой:
от поклонов этих богомольных Вождю; от дёрганья этого карандаша -- дай скорей на заём подписаться! от аплодисментов, переходящих в овацию! Можем мы допусить, что этим-то людям, нормальным, не хватало нашего смрадного воздуха? (Обвиняли на следствии отца Федора Флорю -- как смел он при румынах рассказывать о сталинских мерзостях. Он ответил: "А что' я мог говорить о вас иначе? Что знал -- то и говорил. Что было -- то и говорил". А по-нашему: лги, душою криви и сам погибай -- да только чтоб нам на выгоду! Но это ведь, кажется, уже не материализм, а?)
в посёлке Морозовске, на следующий год взятом немцами, мы с женой, молодые
начинающие учителя, снимали квартиру в одном дворике с другими квартирантами
-- бездетной четой Броневицких. Инженер Николай Герасимович Броневицкий, лет
шестидесяти, был интеллигент чеховского вида, очень располагающий, тихий,
умный. Сейчас я хочу вспомнить его продолговатое лицо, и мне все чудиться на
нём пенсне, хотя, может, пенсне никакого и не было. Еще тише и мягче была
его жена -- блекленькая, с льняными прелёгшими волосиками, на 25 лет моложе
мужа, но по поведению совсем уже не молодая. Они были нам милы, вероятно и
мы им, особенно по различию с жадной хозяйской семьей.
лунные вечера, еще не разорванные гулом самолётов и взрывами бомб, но для
нас тревога немецкого наступления наползала как невидимые, но душные тучи по
молочному небу на беззащитную маленькую луну. Каждый день на станции
останавливались новые и новые эшелоны, идущие на Сталинград. Беженцы
наполняли базар поселка слухами, страхами, какими-то шальными сотенными из
карманов и уезжали дальше. Они называли сданные города, о которых еще долго
потом молчало Информбюро, боявшееся правды для народа. (О таких городах
Броневицкий говорил не "сдали", а "взяли".)
наполнены жизнью и тревогой за жизнь, но сказать о ней, по сути, не могли
ничего умней, чем то, что писалось в газетах. Поэтому нам было легко с
Броневицкими: всё, что думали, мы говорили и не замечали разноты восприятия.
молодежи. Мы только-что прожили Тридцатые годы -- и как будто не жили в них.
Они спрашивали нас, чем запомнились нам 39-й -- 38-й? Чем же! --
академической библиотекой, экзаменами, веселыми спортивными походами,
танцами, самодеятельностью, ну и любовью, конечно, возраст любви. А
профессоров наших не сажали в то время? Да, верно, двух-трёх посадили,
кажется. Их заменили доценты. А студентов -- не сажали? Мы вспомнили: да,
верно, посадили нескольких старшекурсников. -- Ну и что же?.. -- Ничего, мы
танцевали. -- А из ваших близких никого н-н-не.. тронули?.. -- Да нет...
тем страшней, что я как раз не был из спортивно-танцевальной молодёжи, ни --
из маньяков, упёртых в свою науку и формулы. Я интересовался политикой остро
-- с десятилетнего возраста, я сопляком уже не верил Вышинскому, и поражался
подстроенности знаменитых судебных процессов -- но ничто не наталкивало меня
[продолжить], [связать] те крохотные московские процессы (они казались
грандиозными) -- с качением огромного давящего колеса по стране (число его
жертв было как-то незаметно). Я детство провел в очередях -- за хлебом, за
Курылев Олег
Шилова Юлия
Зыков Виталий
Володихин Дмитрий
Орловский Гай Юлий
Громыко Ольга