шиповником, чертополохом, с сердитой ежевикой. Он был весь исцарапан.
мокрый, запыхавшийся, исцарапанный, рассвирепевший.
уносил.
он скрылся? Угадать было немыслимо.
дерева с цинковым кольцом, он увидел свежевырытую землю, забытый или
брошенный заступ и глубокую яму.
кому.
Глава вторая. ПОСЛЕ ВОЙНЫ ГРАЖДАНСКОЙ МАРИУС ГОТОВИТСЯ К ВОИНЕ ДОМАШНЕЙ
у него продолжалась лихорадка с бредом и довольно серьезные мозговые
явления, вызванные скорее сотрясением от ран в голову, чем самими ранами.
горячечного больного, со зловещим упорством умирающего. Некоторые раны
угрожали серьезной опасностью, ибо нагноение широкой раны легко может
распространиться и под влиянием известных атмосферных условий привести к
смертельному исходу. Поэтому малейшая перемена погоды, грозы беспокоили
доктора. "Главное, чтобы раненый ни в коем случае не волновался", - повторял
он. Перевязки были сложным и трудным делом - в то время еще не изобрели
способа скреплять липким пластырем повязки и бинты. Николетта изорвала на
корпию целую простыню "шириной с потолок", как она выражалась. И лишь с
большим трудом, при помощи примочек из хлористого раствора и прижигания
ляписом, удалось справиться с гангреной. Пока Мариусу угрожала опасность,
убитый горем Жильнорман не отходил от изголовья внука и, подобно Мариусу,
был ни жив ни мертв.
прилично одетый, по описанию привратника, приходил справляться о
самочувствии раненого и оставлял толстый пакет корпии для перевязок.
ужасной ночи, когда умирающего принесли в дом деда, врач объявил, что теперь
ручается за его жизнь. Началось выздоровление. Однако Мариусу предстояло еще
месяца два провести полулежа на кушетке из-за осложнений, вызванных
переломом ключицы. В подобных случаях обычно остается последняя рана,
которая не хочет заживать, что бесконечно затягивает перевязки, к великому
огорчению больного.
преследования. Во Франции всякий гнев, даже гнев народный, остывает по
прошествии полугода. При тогдашнем настроении умов участие в мятежах было
явлением до такой степени распространенным, что на это поневоле приходилось
закрывать глаза.
выдавать раненых полиции, возмутил не только общественное мнение, но даже
самого короля, и для раненых это всеобщее негодование послужило лучшей
защитой и охраной; за исключением тех, кто был захвачен на поле боя, военные
трибуналы не осмелились никого привлекать к ответственности. Поэтому Мариуса
оставили в покое.
большим трудом отговорили проводить возле раненого ночи напролет; он велел
поставить свое большое кресло рядом с постелью Мариуса; он требовал, чтобы
дочь употребила на компрессы и бинты самое лучшее белье, какое было в доме.
Мадмуазель Жильнорман, как особа рассудительная и умудренная годами, нашла
способ припрятать тонкое белье, оставив старика в убеждении, что его
приказание исполнено. Жильнорман и слышать не хотел, будто грубый холст
пригоднее для корпии, чем батист, и изношенное полотно лучше нового. Он
неизменно присутствовал при перевязках, во время которых девица Жильнорман
стыдливо удалялась "Ай' Ай!" - вскрикивал он, когда при нем отрезали
ножницами омертвелую ткань. Трогательно было видеть, как он протягивал
раненому чашку с лекарственным питьем своей дрожащей старческой рукой. Он
забрасывал доктора вопросами, не замечая, что постоянно задает одни и те же.
обезумел от счастья. На радостях он подарил привратнику три луидора. Вечером
в своей спальне он протанцевал гавот, прищелкивая пальцами вместо кастаньет
и напевая песенку:
следил за ним через полуоткрытую дверь, послышалось, будто он молится.
несомненного, старец становился все сумасброднее. Он совершал множество
беспричинных поступков, ища выхода для своей бурной радости, бегал вверх и
вниз по лестницам, сам не зная, зачем. Одна из соседок, правда,
прехорошенькая, как-то утром была совершенно поражена, получив огромный
букет цветов, его прислал Жильнорман. Муж устроил ей сцену ревности.
Жильнорман даже порывался сажать к себе на колени Николетту. Он называл
Мариуса "господином бароном". Он кричал: "Да здравствует республика!"
опасность миновала?" Он смотрел на Мариуса с нежностью бабушки. Он боялся
дохнуть, когда Мариуса кормили. Он не помнил себя, не считался с собой.
Хозяином дома был Мариус; радость старика была похожа на самоотречение, он
стал внуком своего внука.
Боясь утомить или наскучить выздоравливающему, он становился позади него и
молча ему улыбался. Он был доволен, весел, счастлив, обворожителен, он
помолодел. Седые волосы придавали его сияющему лицу кроткое величие. Когда
радость озаряет лицо, изборожденное морщинами, она достойна преклонения. В
улыбке старости есть отсвет утренней зари.
был поглощен одной лишь мыслью - о Козетте.
имени, и могло показаться, будто он перестал о ней думать. На самом же деле
он молчал именно потому, что душа его была с нею.
представлялось ему, как в тумане; в его памяти всплывали неясные тени -
Эпонина, Гаврош, Мабеф, семья Тенардье, все его товарищи; окутанные зловещим
дымом баррикады; странное появление Фошлевана в этой кровавой сече казалось
ему загадкой, промелькнувшей сквозь бурю; не понимал он также, почему сам
остался в живых, не знал, кто спас его и каким образом, и ничего не мог
добиться от окружающих; ему сообщили только, что ночью его привезли в карете
на улицу Сестер страстей господних; прошедшее, настоящее, будущее - все
превратилось в смутное, туманное воспоминание, но среди этой мглы была одна
незыблемая точка, четкий и определенный план, нечто твердое, как гранит,
одно решение, одно желание - найти Козетту. Мысль о жизни и мысль о Козетте
были неотделимы в его сознании. Он положил в своем сердце, что не примет
одну без другой, и от всякого, кто пытался бы заставить его жить, - будь то
его дед, судьба или самый ад, - он бесповоротно решил требовать возвращения
потерянного рая.
Мариуса и даже мало растрогали. Во-первых, он знал далеко не все; кроме
того, в своем болезненном, быть может еще лихорадочном, состоянии, он не
доверял этим нежностям, как чему-то странному и новому, имеющему цель
подкупить его. Он держался холодно. Дед понапрасну расточал ему жалкие
старческие улыбки. Мариус внушал себе, что все идет мирно только до поры до
времени, пока он молчит и подчиняется; но стоит ему заговорить о Козетте,
как дед покажет свое настоящее лицо и сбросит маску. Тогда разразится
жестокая буря; снова встанет вопрос о ее семье, о неравенстве общественного
положения, посыплется целый град насмешек и упреков, "Фошлеван", "Кашлеван",
богатство, бедность, нищета, камень на шее, будущность. Яростное
сопротивление, и в итоге - отказ. Мариус заранее готовился к отпору.
всплывали прежние обиды, раскрывались старые раны, вспоминалось прошлое, и
между внуком и дедом снова становился полковник Понмерси; Мариус говорил
себе, что нечего ждать истинной доброты от человека, который был так жесток
и несправедлив к его отцу. И вместе с выздоровлением в нем росла неприязнь к
деду. Старик терпел это с кроткой покорностью.