иностранцев. За что в Ленинграде легко можно было схлопотать срок. В
остальном же Шмаков чувствовал себя в Ленинграде в высшей степени дома
-- куда в большей степени, чем у себя на родине, в Свердловске. И куда
в большей степени, чем в Нью-Йорке. В Ленинграде жили его учителя,
друзья, коллеги. Он в этой среде плавал как угорь в Балтийском море или
корюшка в Финском заливе. Чужаком он в Ленинграде не был. Хотя,
разумеется, выделялся количеством своих знаний, да и просто отношением
к жизни. О Шмакове кто-то сказал недавно, что он был романтик. Да,
романтик, но одновременно он был таким счастливым гедонистом. Это был
человек, которого ничто в жизни не могло огорчить, кроме одной простой
вещи -- отсутствия денег в кармане. И в тот момент, когда у него
появлялись -- в Ленинграде шестьсот рублей, а в Нью-Йорке двести
долларов -- и он мог купить то, что хотел, какую-нибудь дорогую вещь, в
этот момент он был абсолютно счастлив, забывая о том, что было вчера, и
не думая о том, что может произойти завтра или послезавтра. То есть
этот человек вел себя -- по всем стандартам легкомысленно, а по моим
стандартам -- как эллин. По крайней мере, я себе так эллинов
представляю. И даже когда он умирал и мы стали говорить с ним о степени
серьезности его болезни, он сказал мне: "Жозеф, я к смерти отношусь как
французский аристократ к гильотине. Она неизбежна, поэтому чего об этом
толковать".
[Волков:]
ситуацию с гомосексуалистами в Ленинграде. Конечно, официально никакой
такой ситуации вообще не существовало -- как не существовало официально
и других сложных проблем. Но реальное положение гомосексуалистов в
обществе -- вспомните, Иосиф! Я даже не говорю сейчас о работягах. Но
вот я, например, жил в Ленинграде в интернате, как он назывался, "для
музыкально одаренных детей". Так вот, эти милые "музыкально одаренные"
дети регулярно целыми толпами отправлялись бить "гомиков", "пидоров" --
выслеживали их и жестоко избивали. А потом еще похвалялись этим... И
это были будущие музыканты, предположительно тонкие натуры! Многие из
них знали, что их любимый Чайковский был "пидором". И все равно это их
не останавливало... Мне еще один показательный эпизод запомнился, это
было, когда "гласность и перестройка" в Советском Союзе уже вовсю
раскручивались. Я поймал на коротковолновом приемнике передачу из
Москвы на английском языке. Это был такой "радиомост" в прямой
трансляции: люди из Штатов задавали вопросы, а советские эксперты в
Москве, сидя в студии, им отвечали. Тема была -- life styles. И вдруг
какой-то гей из Сан-Франциско задает вопрос: "And what about gay
life-style in the Soviet Union?" Что тут стряслось с советскими
экспертами, описать невозможно: они все начали нервно хихикать и
перебрасывать этот вопрос друг другу как горячую картошку. И никто из
них не осмелился объявить американцу, что в Советском Союзе
гомосексуализм -- уголовно наказуемое деяние, даже между
совершеннолетними и по взаимному согласию. И так дело обстоит, если я
не ошибаюсь, до сих пор. Вот вам и весь советский gay life-style...
[Бродский:]
Союзе был уголовно наказуемым преступлением. Объективно говоря, если вы
интересуетесь литературой -- это уже девиация, отклонение от нормы. И
каждый человек, который занимается литературой более или менее всерьез,
ощущает себя -- в той или иной степени -- в подполье. Для меня это само
собой разумеющийся факт. А в Советском Союзе ситуация еще более
обострялась по одной простой причине. Ведь на самом-то деле литература,
да вообще искусство -- это, в конечном счете, частное
предпринимательство. И у русского человека, по крайней мере в то время,
в которое мы со Шмаковым воспитывались и воспитывали себя сами,
существовало всего несколько форм частного предпринимательства. Для
меня таковым была изящная словесность, для Шмакова -- искусство,
адюльтер, да еще вот пойти в кино. (Поскольку при всей ограниченности
киноменю мы все-таки могли сами выбрать: куда пойти и что посмотреть.)
Поэтому вы неизбежно чувствовали себя в несколько обостренных
отношениях с системой, с государством. И не столько даже с государством
и системой, сколько с людьми, вас окружавшими. И хотел бы вот что
сказать, уточняя наши давешние рассуждения о том, кто и где ощущает
себя чужаком. Вы знаете, дело тут вот в чем. Я помню, что еще в
Ленинграде, написав стихотворение и выйдя после этого вечером на
Литейный проспект, ощущал -- и даже не просто ощущал, а знал точно --
что я нахожусь среди людей, с которыми имею чрезвычайно мало общего.
Потому что еще пятнадцать минут назад мою голову занимало то, что им в
голову по той или иной причине не приходит -- и, видимо, не скоро и
придет. А это, между тем, были мои соотечественники. Поэтому когда
выходишь с тем же самым ощущением на улицу в Нью-Йорке, то тут, по
крайней мере, находишь оправдание, поскольку в данном случае у прохожих
хотя бы родной язык иной, да? Так что ощущение чуждости здесь -- оно не
столь болезненно, сколь ощущение чуждости в отечестве. И это
обстоятельство не следует упускать из виду, когда слушаешь все эти
бесконечные и набившие оскомину рассуждения о жуткой драме писателей в
изгнании. Потому что это, на самом деле, не совсем так. Я даже думаю,
что аудитория здесь, на Западе, у писателей, музыкантов, танцовщиков из
России или Восточной Европы -- эта аудитория, в общем, более или менее
адекватна, а зачастую даже превосходит ту, которая у этих людей имелась
на родине. Я часто себя ловлю на этой мысли.
[Волков:]
нам в Союзе постоянно долдонили про "одну шестую часть света"? Все-таки
в остатке -- пять шестых, не так уж мало. Кстати, вы знаете эту шутку:
"что такое одна шестая часть света?" Ответ: "тьма". Это, кажется, Юз
Алешковский придумал...
[Бродский:]
вопросу могут возразить: да, у вас есть на Западе аудитория, но эти
люди ничего не понимают, потому что не говорят с вами на одном языке. А
я на это вот что отвечу: с человеком вообще на его языке никто не
говорит! Даже когда с вами жена разговаривает, она не на вашем языке
говорит! Разговаривая с ней, вы приспосабливаетесь к жене. И к другу вы
себя приспособляете. В каждой подобной ситуации вы пытаетесь создать
особый жаргон. Почему существуют жаргоны? Почему существуют всяческие
профессиональные терминологии? Потому что люди знают, что они все --
разные животные, но от этого страшненького факта они пытаются
отгородиться, создав какую-то общую идиоматику, которая будет кодовым
языком для "своих". Вот таким-то образом и возникает иллюзия, что ты --
среди "своих", что в данной группе тебя понимают. Разумеется, когда ты,
выступая, хохмишь, а в зале начинают улыбаться и хихикать -- то есть
демонстрируют, что "понимают" тебя,-- то это вроде бы приятно. Но в
общем это удовольствие, без которого можно обойтись.
[Волков:]
Питера в Нью-Йорк, он, конечно, многое потерял. Но многое и приобрел. В
частности, в Нью-Йорке ему больше не нужно было скрывать свою
гомосексуальность. Причем выигрыш здесь был как бы двойной. С одной
стороны, полностью исчезла висевшая над Шмаковым в Ленинграде
постоянная угроза тюрьмы или лагеря. С другой, он все-таки ощущал себя
принадлежавшим к некоему ордену, братству. Мне кажется, он в этой
ситуации наслаждался.
[Бродский:]
том, о чем говорить не следует, то есть об эротических предпочтениях
индивидуума, да? Хотя это, в конце концов, частное дело каждого
человека. И я не понимаю, почему это надо превращать в тему для
обсуждения. Но тем не менее:
[Волков:]
чисто скабрезного интереса. Но мы сейчас говорим о фигуре
примечательной, имеющей, как мне кажется, определенный символический
интерес и значение -- как в контексте Ленинграда шестидесятых годов,
так и в контексте Нью-Йорка семидесятых-восьмидесятых годов. И его
сексуальные предпочтения имели огромное значение для его жизни...
[Бродский:]
был, что называется, your average flaming homosexual. Ничего подобного.
Он был, если уж говорить об этом, бисексуален. Это для начала.
Разумеется, здесь, в Нью-Йорке, ему уже не нужно было всячески скрывать
ту сторону его натуры, которая была заинтересована и увлечена
мужчинами. Но и это мое заявление тоже до известной степени является
преувеличением. Потому что все-таки дело не столько в ограничениях,
накладываемых социальной структурой, сколько в самоограничении человека
определенной культуры. А мы с ним, наше поколение, все были продуктами
в общем-то пуританской культуры. Соответственно, Шмаков был не тем
человеком, который на каждом углу кричал о своих предпочтениях и
привязанностях. Не забывайте, что он обожал Пруста, много переводил
Посняков Андрей
Лукин Евгений
Русанов Владислав
Фазиль Искандер
Посняков Андрей
Суворов Виктор