его. То есть он был пленником культуры в первую очередь -- и в
последнюю тоже -- а не пленником своих эротических предпочтений, и эта
культура, эта литература воспитывала его совершенно определенным
образом. В конце концов, тот же самый Пруст, когда он писал свой роман,
ведь он не зря Альберта превращал в Альбертину. Так и Шмакову в
вопросах пола была присуща скорее таинственность, то есть он был
склонен скорее покрывать свои любовные похождения некоторым налетом
таинственности, нежели на каждом углу заявлять о своей сексуальной
свободе. Он так и не стал одним из этих типичных местных геев, для
которых существо их жизни состоит именно в утверждении своей
сексуальной identity. (Уж не знаю, как это перевести на русский язык,
хотя, наверное, перевод есть.) Другой identity у этих людей нет. А у
Шмакова -- была.
[Волков:]
Нью-Йорк, дело было весной 1975 года. Он тогда подарил мне свою
вышедшую в Тарту работу об отношениях Блока и Михаила Кузмина, с
надписью, которую я люблю перечитывать -- "Милому Соломону Волкову с
надеждами на встречу в стране "цвета времени и снов". Такими ему из
России виделись Штаты. (Сейчас-то я в эту надпись вкладываю совсем
другой смысл.) А тогда Шмаков был радостно возбужден, говорил мне, что
в Нью-Йорке будет, видимо, преподавать в университете. Из этого,
однако, ничего не получилось...
[Бродский:]
Штаты, все сейчас же станет на свои места. И он начнет преподавать в
каком-нибудь университете -- как я надеялся, в Колумбийском. Но тут
обстоятельства сложились крайне неблагополучно. Потому что ключевые
позиции на славистских кафедрах в нескольких из ведущих американских
учебных заведений оказались занятыми теми людьми, которые в прошлом
Шмакова доили, в некотором роде. Когда они в свое время приезжали в
Советский Союз, Шмаков давал им разнообразные материалы, на основании
которых они в дальнейшем писали свои диссертации, при этом без всяких
ссылок на Шмакова или его консультации. И для них появление Шмакова в
Нью-Йорке было хуже второго пришествия. Мы оба знаем, о ком идет речь,
поэтому можем обойтись без фамилий. То, что они повели себя как подонки
-- это безусловно. Шмаков же, со своей стороны, когда его, по самому
началу, приглашали на какие-то славистские конференции, усугубил
ситуацию тем, что, слыша несшуюся с трибуны ахинею, таковой ее и
называл. Такие номера он выкидывал несколько раз. Что ни в коем случае
не помогло ему в приобретении друзей в академической славистской среде.
Но Шмакова все это не особенно уязвило, как это ни странно. Поскольку
он был человек очень гордый, подачек бы не стал принимать все равно. И
он, в общем-то, действительно был равнодушен к успеху. То есть,
конечно, ему было приятно, когда к нему хорошо относились. Это нам всем
приятно. Но когда к нам относятся плохо, это нас ни в коем случае с
толку не сбивает. В этом смысле Шмаков был типичным представителем
нашего поколения. Мы там, в Питере, все выросли убежденными
индивидуалистами -- и потому, быть может, большими американцами, чем
многие настоящие американцы, в Штатах родившиеся. По крайней мере, это
так в философском и, может быть, психологическом плане. И Шмаков,
потерпев в Нью-Йорке неудачу на академическом поприще, совершил
несколько попыток реализации своих индивидуалистических устремлений.
Помню, как он носился с идеей русской кухни в Нью-Йорке -- то, что
здесь называется catering. Потому что Шмаков, как вы знаете, бьш
совершенно феноменальным кулинаром.
[Волков:]
[Бродский:]
пожалуй, исключением: Честер Каллман, приятель покойного Одена. Каллман
и Шмаков во многом были существа конгениальные. Увы, ничего из этой
затеи Шмакова не вышло, прогорела его кулинарная антреприза. Тогда он
стал пописывать в разные журналы статьи о русском балете. Помните, вы
как-то процитировали Слуцкого: "Его кормили. Но кормили -- плохо"? Так
вот, кормили Шмакова не очень плохо, на самом деле. То есть он сам
кормился не очень плохо. Но вот платили ему особенно поначалу, за его
статьи -- плохо. И тогда я познакомил его с Алексом Либерманом и
Татьяной Яковлевой, его женой. Либерман, как вы знаете, возглавлял
американский "Вог", для какового журнала Шмаков и стал более или менее
стабильно поставлять материалы.
[Волков:]
Яковлевой. Она ведь прожила бурную жизнь -- и в Европе, и в Америке.
Великая любовь Маяковского -- чего уж более!
[Бродский:]
причинам. Но Либерманы оказались для Шмакова новой семьей. Последние
годы он просто жил в их загородном доме в Коннектикуте, уже довольно
редко наведываясь в свою нью-йоркскую квартиру. В отношении Шмакова
Либерманы были ангелами. И вообще, они ужасно хорошие. Ты сюда
приезжаешь, чего-то там залупаешься, с кем-то сшибаешься из-за каких-то
принципов. Но в том-то и прелесть жизни, что вот она проходит, и самыми
важными становятся чисто человеческие дела и отношения, а не
идеологическая или философская сторона дела. Я об этом в последнее
время стал задумываться именно в связи с общением с Либерманами. И я
рад, что они скрасили Шмакову его последние дни. Кроме того, они
принимали живейшее участие в книжных проектах Шмакова, из которых он
успел осуществить три. Первой вышла автобиография Натальи Макаровой,
которую Шмаков фактически написал, хотя в этом издании он значился
только лишь как редактор. Затем последовала биография Барышникова -- на
мой взгляд, чрезвычайно достойное произведение, чьи достоинства
оказались до известной степени причиной финансового неуспеха этой
биографии. Ибо в ней не было никаких сплетен, не перебиралось грязное
белье звезды и так далее. И, наконец, великолепно изданный том под
названием "The Great Russian dancers".
[Волков:]
по поводу первых двух книг Шмакова -- автобиографии Макаровой и
биографии Барышникова. Обе эти книги -- как и "The Great Russian
dancers", конечно,-- стоят у меня дома на полке. Они для меня
довольно-таки важны по многим причинам. Главное -- я на собственном
опыте знаю, как трудно здесь, на Западе, пробиться в книжный бизнес
эмигранту из России, чья специализация -- то, что у нас называлось
"вед": то есть если он литературовед, музыковед, искусствовед, его
здесь рассматривают в первую очередь как "информанта", как источник
сугубо фактических сведений. Принес, как собака, в зубах свою
информацию -- и хорошо, а твои выводы или обобщения никому здесь не
нужны, можешь убираться на все четыре стороны. Шмаков такого отношения
нахлебался, как мы знаем, в Штатах вдоволь. И я чрезвычайно уважаю его
за настойчивость, которую он в данном случае, опубликовав не одну (что
уже само по себе -- почти подвиг), а целых три книги по-английски,
проявил. Но тут я вынужден с горечью добавить, что герои книг Шмакова
ему в этом многотрудном деле не очень-то поспособствовали. Я об этом
знаю со слов самого Шмакова. Сколько крови попортила ему Наталья
Макарова во время их совместной работы над ее автобиографией!
[Бродский:]
[Волков:]
эмигрантом из России -- за выполненную им высокопрофессиональную работу
пощедрее... А что случилось с книгой Шмакова о Барышникове? Закончив
рукопись, Шмаков дал ее Барышникову на прочтение. И, как Шмаков мне
рассказывал, Барышников вычеркнул из этой рукописи все показавшиеся ему
"излишними" или "неудобными" биографические подробности. И вот этот
кастрированный вариант Шмаков и опубликовал. Ясно, что у подобной
биографии было мало шансов на успех; я помню, как нью-йоркские критики
в своих рецензиях недоумевали: почему это Шмаков, многолетний и близкий
друг Барышникова, не сообщил в книге о нем ничего нового и интересного?
Шмаков оказался в глупом положении, но, в конце концов, это был его
выбор, его дело. Меня удивило другое. Какое-то время спустя в "Нью-Йорк
Таймс Мэгэзин" появилось интервью с Барышниковым, причем среди вопросов
был и такой: "читали ли вы книгу Шмакова?" Тут, казалось бы,
Барышникову предоставлялся удобный случай сказать о Шмакове и его
работе хотя бы несколько теплых слов. Вместо этого он ответил, что
книги этой не читал. Опять-таки, говорит Барышников репортерам правду
или нет -- это его личное дело. Но Шмакова он в данном случае уже во
второй раз подставил.
[Бродский:]
Трубников Александр
Круз Андрей
Каргалов Вадим
Трубников Александр
Шилова Юлия
Флинт Эрик