вы думали? -- 5905 человек, хватило бы и шести букв. Почти такой был наш
Экибастуз, а Спасск-то больше куда. Только слово страшное -- "Сахалин" -- а
на самом деле -- одно лаготделение! Лишь в Степлаге было двенадцать таких,
как Степлаг, -- десять лагерей. Считайте, сколько Сахалинов.
20 лет КТР (каторжных работ) заменяли на 10 ИТЛ.
было восхититься "великим патриотическим подвигом русского народа" и
проморгать двенадцатилетний внутренний геноцид.
мещанства, весь включился в него.
непроглядной длительностью и пришибленный первым знакомством с миром
Архипелага, что исподволь душа моя разогнётся; что с годами, сам для себя
незаметно подымаясь на невидимую вершину Архипелага, как на гавайскую
Мауна-Лоа, я оттуда взгляну совсем спокойно на дали Архипелага, и даже
неверное море потянет меня своим переблескиванием.
поили, содержали в тепле и чисте. В обмен за всё это требовалось немного:
двенадцать часов сидеть за письменным столом и угождать начальству.
смысл в тюремной жизни. Оглядываясь, я признавал теперь жалкими советы
спецнарядчика с Красной Пресни -- "не попасть на [общие] любой ценой". Цена,
платимая нами, показалась несоразмерной покупке.
теперь всё время, а казенную работу нагло перестал тянуть. Дороже тамошнего
сливочного масла и сахара мне стало -- распрямиться.
Везли нас так долго, что эта дорога стала как бы периодом жизни, кажется, за
эту дорогу я даже характером изменился и взглядами.
толкался нам свежий крепчающий ветерок -- каторги и свободы. Со всех сторон
подбывали люди и случаи, убеждавшие, что правда за нами! за нами! за нами!
-- а не за нашими судьями и тюремщиками.
наверное, одиночки: "Спасите! Помогите! Убивают! Убивают!" И вопль
захлебнулся в надзирательских ладонях.
них у всех были смешные сроки -- не обычные [десятки], а [четвёртные]. Когда
на многочисленных перекличках они должны были отвечать о конце своего срока,
то звучало издевательством: -- "октября тысяча девятьсот семьдесят
четвертого!" "февраля тысяча семьдесят пятого!"
проволоку.
арестантском мире. Власть выпалила по нам всё, что могла. Теперь слово было
за арестантами -- слово свободное, уже нестеснённое, неугрожаемое -- то
самое слово, которого всю жизнь не было у нас и которое так необходимо для
прояснения и сплочения.
вокзале услышали о начале корейской войны. В первый же день до полудня
пройдя сквозь прочную линию обороны южнокорейцев на 10 километров,
северокорейцы уверяли, что на них напали. Последний придурковатый фронтовик
мог разобраться, что напал именно тот, кто продвинулся в первый день.
без бури, ведь без бури, ведь без бури мы были обречёны на медленное
умирание!..
слепыши "вагон-за'ка", что молодой конвоир в коридоре против нашей решётки
щурился от солнца. Конвой был как конвой: в купе натолкал нас по полтора
десятка, кормил селёдкой, но, правда, приносил и воды и выпустил на оправку
вечером и утром, и не о чём нам было бы с ним спорить, если б этот паренёк
не бросил неосторожно, да даже и без злости совсем, что мы -- враги народа.
останешься, псом цепным, землю пахать не вернёшься?"
да?"
всё вещи самые простые, слишком зримые, чтоб их опровергнуть.
никого в карцер, не стал записывать фамилий, а пробовал помочь своему
солдату отбиться. И в этом тоже нам чудились признаки нового времени -- хотя
какое уж там "новое" время в 1950-м! -- нет, признаки тех новых отношений в
тюремном мире, которые создавались новыми сроками и новыми политическими
лагерями.
оглядывали нас и уже не решались называть врагами народа никого из этого
купе и никого из соседнего. Они пытались выдвигать против нас что-то из
газет, из политграмоты -- но не разумом, а слухом почувствовали, что фразы
звучат фальшиво.
Россию довели!"
страна (рузаевской дорогой, где иностранцы не ездят), что если бы Батый
увидел её такой загаженной -- он бы её и завоёвывать не стал.
старая остановилась против нашего окна со спущенною рамой и через решётку
окна и через внутреннюю решётку долго, неподвижно смотрела на нас, тесно
сжатых на верхней полке. Она смотрела тем извечным взглядом, каким на
"несчастненьких" всегда смотрел наш народ. По щекам её стекали редкие слезы.
Так стояла корявая, и так смотрела, будто сын её лежал промеж нас. "Нельзя
смотреть, мамаша", -- негрубо сказал ей конвоир. Она даже головой не повела.
А рядом с ней стояла девочка лет десяти с белыми ленточками в косичках. Та
смотрела очень строго, даже скорбно не по летам, широко-широко открыв и не
мигая глазёнками. Так смотрела, что, думаю, засняла нас навек. Поезд мягко
тронулся -- старуха подняла чёрные персты и истово неторопливо перекрестила
нас.
стеснённая и не пугливая, подошла к нашему окну вплотную и бойко стала
спрашивать, по какой мы статье и сроки какие. "Отойди" -- зарычал на неё
конвойный, ходивший по платформе. "А что' ты мне сделаешь? Я и сама такая!
На' вот пачку папирос передай ребятам!" -- и достала пачку из сумочки.
(Мы-то уж догадались, девка эта [отсидевшая]. Сколько из них, бродящих как
вольные, уже прошли обучение в Архипелаге!) "Отойди! Посажу!" -- выскочил из
вагона помначкар. Она посмотрела с презрением на его сверхсрочный лоб. "Шел
бы ты на..., му...к!" Подбодрила нас: "... на них кладите, ребята!" И
удалилась с достоинством.
народным. Мы ехали -- и всё больше зажигались и в правоте своей, и что вся
Россия с нами, и что подходит время кончать, кончать это заведение.
нас чудеса. Из окон соседней камеры вдруг раздались истеричные, истошные
крики блатных (у них и скуление какое-то противно-визгливое): "Помогите!
Выручайте! Фашисты бьют! Фашисты!"
только первая ласточка -- Павел Боронюк, грудь как жернов, руки -- коряги,
всегда готовые и к рукопожатию и к удару, сам чёрный, нос орлиный, скорее
похож на грузина, чем на украинца. Он -- фронтовой офицер, на зенитном
пулемёте выдержал поединок с тремя "Мессерами"; представлялся к Герою,
отклонён Особым Отделом; посылался в штрафную, вернулся с орденом; сейчас --
[десятка], по новой поре -- "детский срок".
новоград-волынской тюрьмы, и уже дрался с ними. А тут в соседней камере
сидел на верхних нарах и мирно играл в шахматы. Вся камера была -- Пятьдесят
Восьмая, но администрация подкинула двоих блатарей. Небрежно куря Беломор и
идя очистить себе [законное] место на нарах у окна, Фиксатый пошутил: " Ну,
так и знал, опять к бандитам посадили!" Наивный Велиев, еще не видавший как
следует блатарей, захотел его подбодрить: "Да нет Пятьдесят Восьмая. А ты?"
"А я -- растратчик, учёный человек!" Согнав двоих, блатари бросили свои
мешки на законные места, и пошли вдоль камеры просматривать чужие мешки и
Афанасьев Роман
Белов Вольф
Роллинс Джеймс
Верещагин Олег
Прозоров Александр
Херберт Фрэнк