тут же поймал себя на мысли, что, если бы все они вдруг исчезли, почти
ничего бы не изменилось, - а вот без Воха и таких, как он, мир
существовать не может.
Лампа на ночном столике загорелась - ничего особенного, но свет вдруг
показался ему символом, вроде бы знаком, свидетельством того, что Вох
бодрствует. В этом желтом свете, равнодушно заливающем комнату, было
что-то успокаивающее, гарантирующее свободу заниматься чем угодно и
размышлять о чем угодно; пока горел свет, можно было преспокойно мечтать
об иных, отличных от всех существующих, мирах.
руку к выключателю, но заметил на столике раскрытую книгу - первый том
"Лорда Джима" [роман Дж.Конрада (1857-1924), английского писателя
польского происхождения], который он еще не дочитал. Рука, протянувшаяся к
лампе, повернула выключатель, и Стефана опять накрыла тьма. Он вдруг
подумал: а прочитал ли бы Вох эту книгу, но это было так невероятно, что
он даже криво усмехнулся во мраке. Вох ее бы и в руки не взял; за
проблемами "Лорда Джима" ему незачем отправляться в океан, он презрительно
отнесся бы к тому, как Конрад разрешает их на бумаге, ведь самому Воху
приходится сталкиваться с ними в реальной жизни! О том, чего это ему
стоит, какими страданиями и заботами он оплачивает наблюдение за
электрическим током, об этом никому и ничего известно не было. Какое
счастье, что "настоящая жизнь", поддерживая свет в лампах, ничем не
докучала Стефану и ничем ему не досаждала. Лучше всего было бы вовсе не
касаться ее и не очень-то задумываться о ней, иначе не заснешь.
безбрежное небо и домик, на который обрушиваются все грозы мира; он увидел
хмурое, серое лицо Воха, его сильные руки, словно загорающиеся при
вспышках разрядов, - и потом уже не было ничего.
ЛЕКЦИЯ МАРГЛЕВСКОГО
между вновь прибывающими и выздоравливающими установилось равновесие.
Солнце в полдень зависало в самой середке неба, окаймляя плотной лентой
тени больничный парк, по которому, раздевшись чуть не до гола, слонялись
больные. По вечерам с помощью ручного насоса для них устраивали
примитивный душ. Насосу сонно кланялся санитар, прозывавшийся
Юзефом-старшим, огромный детина с лицом старца и телом юноши.
Стефан записывал в книгу приемного отделения нового пришельца, бывшего
узника лагеря. По счастливой случайности перед ним распахнулись ворота,
которые вроде бы открываются лишь для того, чтобы впустить в лагерь.
Проходивший по коридору Марглевский заглянул в кабинет и заинтересовался
случаем.
на голову человека, который в сверкающей белизной комнате выглядел, словно
куча лохмотьев.
глаз к подбородку, прорезали две морщины, терявшиеся в щетине, которой
заросло его лицо.
с головы несчастного.
него и словно очнулся.
крупные, очень прозрачные слезы и исчезли в бороде.
разговор как-то бессвязно: вот, мол, переменил некоторые свои мнения,
сейчас наступает время, когда нужно избавиться от части своего
интеллектуального багажа.
свое отступничество цинизмом. - Вот я только что пережил маленький
катарсис...
большой катарсис... подозреваю, он в нее кокаину подсыпал, - отозвался
Секуловский, но, заметив выражение лица Стефана, добавил: - Ну, доктор,
говорите же, я вас слушаю. Вы человек ищущий и попали в самую точку.
Сумасшедший дом - всегда некая выжимка духовного состояния эпохи. Все
искривления, все духовные отклонения и чудачества так растворены в
нормальном обществе, что их трудно обнаружить. И только тут, так сказать,
в сгустке, они четко обрисовывают облик своих эпох. Вот музей душ...
себя чудовищно одиноким. Он искал нужные слова, но так и не смог их найти.
- Нет, собственно говоря, нет... - пробормотал он, попятился и поспешно
вышел вон, словно опасаясь, что поэт удержит его, однако внимание
Секуловского привлек к себе паук, показавшийся из-за кровати и поползший
по стене вверх; он кинул в него книгу, а когда она с шумом шлепнулась на
пол, долго рассматривал кляксу, подергивавшую тонкой, как волосок, ножкой.
себе.
мне? Горло промочим.
коридора. Комнату доктора загромождала сверкающая мебель: стол со
стеклянной столешницей, опиравшейся одним краем на пирамиду из ящиков, а
другим - на изогнутые стальные трубки; из таких же трубок были сооружены и
креслица. Все это напомнило Стефану приемную зубного врача. Несколько
картинок в легких металлических рамках. Две стены занимали книги, очень
аккуратно расставленные, на корешке каждой наклеен белый номерок. Пока
Марглевский накрывал салфеткой низенький столик, Стефан, подойдя к полкам,
наугад вытянул томик и стал его перелистывать. В "Провинциальных письмах"
Паскаля разрезаны были только две первые страницы. Хозяин выдвинул ящик
современного буфетика: появились бутерброды на белых тарелочках. После
третьей рюмки язык у Марглевского развязался. Водка только подчеркнула
своеобразную манеру хозяина вести разговор - сказанное он любил
иллюстрировать показом. Сообщая, к примеру, что испачкал халат и его надо
выстирать, тер что-то невидимое в руках, как это делают прачки. Вот и
сейчас, словно размахивая дирижерской палочкой, он принялся
демонстрировать Стефану картотеку - множество ящичков, рядком стоящих на
подоконнике. Разноцветные зажимы скрепляли большие картонные листы.
Выяснилось, что Марглевский занимается наукой. Как бы невзначай он
перекладывал с места на место пузатые папки с рукописями; он исследовал
влияние камней в моче Наполеона на исход битвы под Ватерлоо, доискивался,
как воздействовало усиленное производство гормонов на коллективные видения
святых, - тут он провел пальцем вокруг головы, что должно было означать
нимб, и рассмеялся. Ему было жаль, что Стефан неверующий. Он искал
наивных, чистых, погрязших в догматике. Они были ему нужны, как полотенце
грязнуле. Он говорил:
отчего литература так врет? Дорогой коллега, не одна любовь разбилась
только из-за того, что малому захотелось пописать, а он постеснялся
сказать об этом барышне, изобразил внезапный приступ тоски по одиночеству
и дал тягу в кусты. Я сам знаю один такой случай...
картотеки. Между твердыми прокладками были сложены тщательно выровненные
листки, заполненные машинописным текстом. А Марглевский говорил и говорил,
однако речь его становилась все беспорядочнее, будто думал он о чем-то
другом. Однажды Стефан даже поймал на себе его острый, холодный взгляд.
Теперь, когда доктор сидел вот так - сгорбившись, выставив вперед чутко
принюхивающийся к чему-то нос, он казался Стефану похожим на старую деву,
которой невтерпеж признаться в единственном своем грехе.
было ничего понять. Его нервные, худые пальцы нетерпеливо ласкали
полированную крышку ящика, потом он наконец открыл его. Стефан,
подгоняемый любопытством, заглянул внутрь: длинный реестр, что-то вроде
инвентарной описи. Он успел прочитать: "Бальзак - гиломаниакадьный
психопат, Бодлер - истерик, Шопен - неврастеник, Данте - шизоид, Гете -
алкоголик, Геладерлин - шизофреник..."
людях гениальных, даже собирался опубликовать отрывки из нее, - к
сожалению, помешала война...
деревьев. Говорил, все более распаляясь, на щеках выступили бурые пятна.
Он перечислял извращения, попытки самоубийства, обманы и
психоаналитические комплексы великих людей с такой страстью, что Стефан
невольно заподозрил: Марглевский сам, наверное, страдает какими-то
отклонениями от нормы и стремится столь сомнительным образом породниться с
гениями, втереться в их семью. С необычайным тщанием собирал он описания
всех житейских промахов великих людей, исследовал и раскладывал по ящичкам
их неудачи, трагедии и несчастья, жизненные провалы. Обнаруженный в
посмертных бумагах самый слабый след какой-нибудь греховности или только
догадка о ней несказанно радовала Маршевского. Когда он бросился к нижнему
ящику стола и, размахивая во все стороны руками, принялся раскидывать
лапки, намереваясь продемонстрировать какую-то новейшую свою добычу,
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Березин Федор
Акунин Борис
Орловский Гай Юлий