говорю, сестра, что это ошибка". Она была готова расплакаться. Она могла
бы рассказать сестре о подарках, которые она регулярно делала доктору
Фрамму в трудные времена, когда не было ни кофе, ни водки, ни сигарет. Она
села на скамейку, жесткую, словно скамья подсудимых. Сестра сняла
телефонную трубку и ответила, точь-в-точь как голос на пластинке: "К
сожалению, все занято. Очень жаль, но все места заняты". Монотонно,
равнодушно, машинально отказывала она невидимым просителям. Как видно,
многие мечтали попасть в эту больницу.
казалось, что он спит в постели. Он привык к жестким постелям, однако
постель, в которой он спал теперь, была особенно жесткой, госпитальная
койка, койка в госпитале для бедняков, его смертное ложе. Путешествие его
жизни подходило к концу. Йозеф заснул на стадионе, заснул при исполнении
служебных обязанностей, он был обязан прислуживать чужому господину,
прибывшему из далекой, чужой страны, он спал под усиленный репродукторами
шум и гомон бессмысленной игры на травяной площадке, шум и гомон лезли ему
бессмысленно в уши, становились потоком бессмысленных слов, обращенных
лично к нему, но уже не столь громких, потому что они лились из
чемоданчика, который он нес и оберегал, Йозеф спал, зная, что сегодня он в
последний раз исполняет служебную обязанность, держит в руках чемоданчик,
музыкальный чемоданчик, и переносит его с места на место; легка и, говоря
откровенно, приятна была обязанность прислуживать огромному и щедрому
господину, пусть даже черному. Йозеф знал, что умрет. Умрет на этой
госпитальной койке. Иначе и быть не могло - он окончит свои дни в
госпитале для бедных. Готов ли он к исходу, к новому большому путешествию?
Он думал: "Бог простит меня, простит, что я помаленьку хитрил с приезжими,
они ведь для того и приезжают сюда, чтобы их чуть-чуть обманывали, чтоб им
показывали чуть больше того, что требуется". Какие странные сестры в этом
госпитале! Разгуливают в бейсбольном костюме и держат в руке биту. Неужели
бог все-таки сердит на Йозефа? Неужели его будут бить? У входа в госпиталь
стоял Одиссей. Не тот приветливый и щедрый Одиссеи, с которым он ходил по
городским улицам. То был опасный дьявол с соборной башни, которого надо
бояться. Он ничем не отличался от дьявольской рожи на башенном выступе, от
той самой рожи, на которой он написал свое имя и место, откуда приехал;
воистину Одиссей был дьяволом, злым черным дьяволом; самым обыкновенным
страшным дьяволом - и никем другим. Что нужно дьяволу от Йозефа? Йозеф
всегда держался молодцом; обслуживая приезжих, он помаленьку хитрил, как
того требовало это занятие. Разве не так? Разве он когда-нибудь
отказывался таскать чемоданы? Разве отказался идти на войну? А вдруг грех
именно в том, что он пошел на войну? Может ли считаться грехом выполнение
долга? Долг - грехом? Долг, о котором все говорили, писали, кричали,
который все прославляли? Неужели ему предъявят счет за выполнение долга,
неужели именно за это бог потребует расплаты, как хозяин требует уплаты за
пиво? Воистину так! Эти мысли давно уже мучили Йозефа. Они мучили его
подспудно. Он не любил думать о том, что убивал, убивал людей, убивал
приезжих; он убивал их в Аргоннском лесу и на Шмен-де-Дам. Аргоннский лес
и Шмен-де-Дам - единственные в его жизни места, где ему удалось побывать,
маложивописные местности, люди отправлялись туда для того, чтобы убивать
или быть убитыми. "Господи, что мне было делать? Что я мог поделать, о
господи!" Он виноват в принудительном убийстве, но справедливо ли, что за
этот старый неоплаченный счет его собираются отдать дьяволу, черному
дьяволу Одиссею? "Давай! Давай! Жми!" Его уже бьют. Дьявол уже ударил.
Йозеф вскрикнул. Его крик потонул среди других криков. Его ударили по
плечу. Он вздрогнул и очнулся. Он вернулся в жизнь. Дьявол Одиссей,
Одиссей Дружелюбный, царь Одиссей, дружелюбный дьявол Одиссей ударил
Йозефа по плечу. Затем он вскочил на скамейку. Он держал бутылку из-под
кока-колы, готовый метнуть ее, как ручную гранату. Из репродукторов несся
рев. Стадион выл, свистел, орал и топал. В радиочемоданчике хрипел голос
комментатора. "Алые звезды" выиграли.
для "Алых звезд" победу из собственных легких. Раковина не захлопнулась.
Она пока не захлопнулась. Может случиться, что раковина никогда не
захлопнется и не отнимет у Вашингтона небо. Стадион не слопал Вашингтона.
Он был героем. На трибунах выкрикивали его имя. Радиокомментатор помирился
с Вашингтоном. Вашингтон снова стал его другом. Со всех сторон неслись
приветственные возгласы. Вашингтон задыхался. Он снова свободен. Он -
свободный гражданин Соединенных Штатов. Дискриминации не существует. Как
он вспотел! Он будет продолжать свой бег. Все быстрей и проворней он будет
бегать по полю. Бег был средством к освобождению и воротами в жизнь. Бег
освобождал в мире место для Вашингтона. Место для Карлы. Место для их
ребенка. Для них для всех найдется место в мире, если Вашингтон будет
бегать как следует, если он будет бегать все быстрее и быстрее.
был в форме". - "Не говори "негритос". - "Да я говорю, что он был в
форме". - "В отличной форме". - "А сам что говорил?" - "Я и говорил, что
он в форме. Вашингтон всегда в форме". - "И вовсе ты говорил наоборот!" -
"А ну, заткни пасть, дерьмо!" - "Спорим? Сам ведь сказал". - "Я тебе
говорю, кривая рожа, заткнись". Они подрались у выхода. Хейнц дрался за
Вашингтона. Разве он говорил, что Вашингтон не в форме? Ничего подобного
он не говорил. Вашингтон был в отличной форме. Он вообще отличный парень.
Шорши, Бене, Каре и Зеп окружили дерущихся. Они смотрели, как мальчишки
избивают друг друга. Бене крикнул: "А ну, задай ему!" Хейнц прекратил
драку. "Не тебе командовать, гад". Он сплюнул кровь. Он сплюнул Бене под
ноги. Бене замахнулся. "А ну его, - сказал Шорши. - Охота тебе мараться.
Ну его, олуха". - "Сам ты олух!" - закричал Хейнц. Но все же немного
отступил. "Вялая была игра", - сказал Зеп. Он зевнул. Билеты на стадион
они получили в молодежном американо-германском клубе. Они получили их
бесплатно. "Что будем делать?" - спросил Каре. "Не знаю, - сказал Шорши. -
А ты что думаешь?" - спросил он Зепа. "Без понятия", - ответил тот.
"Кино?" - предложил Каре. "Все уже смотрел", - сказал Шорши. Он знал
наперечет все детективные и ковбойские фильмы. "К черту кино. Скорей бы
вечер", - сказал Бене. "Скорей бы вечер", - хором повторили остальные. На
вечер они возлагали определенные надежды. Руки в карманах, подбоченясь,
наклонясь вперед и устало опустив плечи, как после тяжелой работы, они
уходили со стадиона. Золотая орда. "Где пес?" - закричал Хейнц. Во время
драки он выпустил из рук веревку. Бездомный щенок убежал. Он исчез в
сутолоке. "Вот дьявол, - сказал Хейнц. - Он мне позарез нужен вечером. -
Он напустился на товарищей: - Не могли, что ли, последить, разини. Собака
стоила десять долларов!" - "Сам бы и смотрел, гад вонючий, отродье
негритянское". Драка возобновилась.
воды отрезвила его. У него затрепетало сердце, на секунду перехватило
дыхание. Вода смыла с его тела пот. Изнурительный пот. Он пока еще в
форме. Его организм в порядке. Он поиграл мускулами, расправил грудь.
Мускулы и грудь были в полном порядке. Но что делать с сердцем, с легкими?
Они доставляют ему немало хлопот. Они не в порядке. Да еще ревматические
боли. Вряд ли его хватит надолго. Вряд ли его хватит надолго для игры в
бейсбол. Зато дома и в постели его хватит надолго. Что ему делать? В
состоянии ли он что-нибудь сделать для Карлы, для ребенка, а также для
этого мальчишки Хейнца? Ну, все, душ принят! Он стал вытираться. Он может
уволиться со службы, продать небесно-голубой лимузин, поработать еще год
спортсменом-профессионалом, а потом, если удастся, открыть в Париже
ресторанчик. В Париже нет предрассудков. Он сможет открыть в Париже свой
собственный ресторанчик: "Washington's Inn". Надо будет поговорить с
Карлой. Они смогут жить вместе в Париже, он и Карла, и ей не придется
никому доказывать, что она права. Они откроют в Париже ресторанчик, они
повесят вывеску, украсят ее разноцветными лампочками, вывеску "вход открыт
для всех". В Париже они будут счастливы, они все будут счастливы.
Вашингтон насвистывал. Он был счастлив. Насвистывая, он покинул душевые.
руки. "Ни в чем не повинный, умываю руки, как в свое время Понтий Пилат,
прекрасное чувство". Он мыл руки хорошим мылом, он грубой щеткой
отскабливал пальцы. Он чистил щеткой под ногтями. Он думал: "Главное, не
допустить инфекции". Он думал: "Ногти снова отросли, надо будет подстричь.
Земмельвейс [И.Ф.Земмельвейс (1818-1865) - известный австрийский
врач-акушер], о нем собираются делать фильм, читал в газете, интересно,
покажут ли метрит, было б любопытно взглянуть, особенно если крупным
планом, это может отпугнуть, отпугнуть от всего на свете, из моей жизни
никому не придет в голову сделать фильм, ничего, и так проживу". Он
сказал: "Ничего не выйдет. Весьма сожалею, фрау Карла, но помочь ничем не
могу". Карла стояла тут же, у раковины, над которой он тер руки, держа их
под сильной струей воды, лившейся из никелированного крана. Карла смотрела
на никелированный кран, смотрела на лившуюся воду, на мыльную пену и на
руки врача, покрасневшие от мыла, щетки и теплой воды. Она думала: "У него
руки мясника, настоящего мясника". Она сказала: "Вы, наверно, шутите,
доктор". Ее голос звучал неуверенно и сдавленно. Врач сказал: "Вы
совершенно здоровы. Вы беременны. Думаю, что на третьем месяце. Все.
Поздно". Карла почувствовала тошноту. Гадкую удушливую тошноту, какая
бывает у беременных женщин. Она подумала: "Почему это всегда так
мучительно?" Она была готова избить себя, изувечить свое вновь
расплывающееся, растущее, как тыква, тело. Она думала: "Надо с ним
поговорить, но сейчас я не в состоянии разговаривать". Она сказала: "Но
ведь вы меня осмотрели и велели прийти". Врач сказал: "Я ничего не велел.
Видите ли, отец ребенка против. В этом случае я бессилен". Она подумала:
"Он уже побывал здесь, подлюга черномазый, он отговорил его, Фрамм пошел
на попятный, сразу же пошел на попятный, а я-то столько всего ему
Контровский Владимир
Русанов Владислав
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Белов Вольф
Никитин Юрий