потому что они отдали меня в военную школу, потому что они развязали войну
и принесли людям ужасные страдания, потому что они безжалостно все
разрушали и превратили нашу отчизну в такую страну, где царит
нетерпимость, глупость, мания величия, в страну тюрем, солдафонов и
виселиц. Потому, что они убивали людей или преспокойно сидели в своих
уютных домах, зная, что людей убивают.
солдаты, и национальная глупость марширует вместе с ними. Поэтому-то я
хочу жить своей жизнью, пока нацистский бог еще бессилен и не может мне
помешать. Это мой единственный шанс.
столь роковым образом?
нет? Но затем он начал снова:
сны - вот что заставляло меня писать музыку, я мудрил, играл в загадки,
задавал вопросы, но ответа не находил, ответа у меня не было, ответа я
дать не мог, да и не было никакого ответа. Музыка - таинственный дом, в
который нет больше входа или, может быть, осталась узенькая дверь, в нее
могут войти немногие. Тот, кто находится в этом доме, уже не может быть
понятым оставшимися за порогом, но и для этих оставшихся за порогом имеет
значение это таинственное убежище, воздвигнутое согласно магической
формуле. Музыка существует не для того, чтобы изменять людей, но она
связана с другой, столь же таинственной силой, с силой времени, и
благодаря этому, вероятно, сможет со временем содействовать великим
переменам; но что такое для времени столетие и даже тысячелетие? Мы
измеряем время мерами нашей мимолетной жизни, а что такое время, мы не
знаем. Быть может, оно дружелюбнее, быть может, оно добрей и
благосклоннее, чем мы думаем, а может быть, оно подобно Горгоне, чье
устрашающее лицо мы все еще до конца не познали. Оставив в стороне время и
музыку, я должен был признать, что Адольф взволновал меня, ведь это же
была и моя мысль: мы, сыновья, жаждущие иного образа жизни, должны
бороться за него, хотя эта борьба и кажется нам безнадежной. Мне хотелось
пожать Адольфу руку. Однако Зигфрид сказал:
нас. И ты, священник, тоже будешь побежден. Ты будешь побежден и вступишь
в союз с Дитрихом - представителем порядка, государства и твердой власти и
погибнешь в конце концов или же погибнешь сразу. Впрочем, я тебе ни в чем
не верю, не верю, что ты веруешь в свою догму, не верю, что ты веруешь в
человека. Ты бежал к богу, точнее, перебежал к нему, потому что тебе
необходим повелитель, и ты станешь одним из тех разочарованных и
ожесточенных священников, которые не веруют в бога. Внешне ты будешь
безупречным священнослужителем. Но ты будешь страдать.
зеркала, магического зеркала, оно бы показало мне лицо Калибана, лицо,
"обвитое змеями". Я видел поношенную, местами совсем протертую сутану
Адольфа, я видел под столом, хотя и не видел их, его грубые крестьянские
башмаки. Зачем я мучил Адольфа? Зачем лишал его мужества? Не потому ли,
что я сам утратил мужество, или, может быть, потому, что потеря мужества
позволяла мне вести жизнь стороннего наблюдателя и уподобиться флейте
Пана, звучащей на краю болота? Действительно ли я ищу отчизну, или я
взываю к человечеству только для того, чтобы исчезнуть в нем, словно в
густом тумане? Я люблю Рим, потому что я здесь чужеземец, и, вероятно, мне
хотелось бы навсегда остаться чужеземцем, взволнованным зрителем. Но
другим нужна отчизна, и, если бы нашлась страна, без криков и шума, без
знамен и походов, без подчеркнутого государственного произвола, страна,
где люди жили бы в дружеском общении и у них были бы мудрые правители,
разве такая страна, где нет ни принуждения, ни высокомерия по отношению к
чужим и ближним, разве такая страна не стала бы и моей родиной? Но мне ее
не найти. И я в нее не верю.
священника он может пойти на концерт, я же не могу, у меня нет фрака. Я
добавил:
считать, снова просчиталась, на этот раз во времени. Бар был еще закрыт,
владелец еще не появлялся, еще не сунул ключ в дверной замок, и красавцев
официантов тоже еще не было, они еще не надели своих лиловых фраков, все
они сидели дома со своими семьями, помогали женам по хозяйству, играли с
детьми и устало, невесело и неторопливо собирались идти на службу, к
гомосексуалистам, где они зарабатывали себе на жизнь. Лаура стояла перед
запертой дверью; оглянувшись, она улыбнулась виа Венето и улыбнулась
большому черному автомобилю, который бесшумно подкатил к тротуару, словно
скользя на невидимых полозьях по невидимому льду; она улыбнулась шоферу,
который выскочил из кабины, затянутый, лощеный, блестящий, и рванул
дверцу, щелкнул начищенными каблуками, и Лаура подарила свою улыбку
Юдеяну, в котором узнала отнюдь не гомосексуалиста, а обыкновенного
мужчину в синих очках, однажды уже оказавшего честь их бару, не зная его
особенностей. Юдеяну хотелось еще раз увидеть Лауру, и, встретив ее
неожиданно на улице перед запертой дверью, он сообразил, в чем дело: она
просчиталась во времени; он сказал по-английски, что, видимо, еще не
время, бар заперт, и сделал вид, что очень сожалеет об этом, упомянул о
виски, которое якобы вновь привлекло его сюда, а Лаура улыбалась, посылая
лучи своей улыбки через его синие очки, лаская сердце, пробуждая чувства;
ее улыбка относилась и к большому автомобилю, ибо для нее, как и для всех
женщин, мощь мотора и то, что машина стремительно и бесшумно скользит, как
хищник, являлось своего рода сексуальным символом, и к владельцу машины,
которому подчиняешься чисто по-женски, не потому, что владелец, как видно,
богач, выгодный поклонник, а из рабского инстинкта повиновения: ведь он
властитель, он господин над лошадиными силами, которые, мощно пульсируя,
устремляют вперед машину его жизни, а этот распоряжается еще и шофером,
застывшим, как изваяние, перед его величеством хозяином. Что же делать?
Юдеян хотел предложить зайти в соседнюю кондитерскую, он уже проголодался,
а после противного молока у Аустерлица ему захотелось съесть порцию
сливок, он представил себе удивленные глаза Лауры, с мечтательной и
чувственной улыбкой созерцающей компоты и пирожные; всю эту сахарную
атмосферу он решил приправить коньяком, но, приглашая ее по-английски, он
запутался и начал запинаться, заикаться - маленький Готлиб не учил уроков
- и, заметив, что ее улыбка относится и к автомобилю, предложил ей
покататься; она не возражала, когда стоявший навытяжку шофер открыл ей
дверцу, села в машину, и - таковы женщины - улыбка попала в клетку.
льду, а под ними переливалась красками преисподняя, неистовствовали гномы,
волновались злые карлики, скрежетали зубами адские палачи, все они были
охвачены ожиданием, раздували незримые костры, купались в пламени; машина
миновала Порта Пинчана и свернула в парк виллы Боргезе, а пойманная в плен
улыбка растрачивала себя в мягком кузове; приятно мчаться по зеленым
аллеям, Лаура откинулась назад, рядом - спутник в синих очках, может быть,
это ее король Фарук, ее нефтяной магнат, у него большие руки, он не
гомосексуалист; он глядел на нее, на ее талию, на ее шею, на то, что можно
обхватить, он ненавидел эту жизнь, этот сорт женщин, он признавал их лишь
как военную добычу дли в борделе, там платишь, раздеваешься, иногда даже
не раздеваешься, удовлетворяешь желание, жадно вдыхаешь запах женского
тела, обрызганного духами, но все время сознаешь плотский характер этого
процесса, а затем появляется мыльный раствор или - предосторожности ради -
ефрейтор санитарной службы с профилактическими средствами; а эта вот,
рядом, свободная куртизанка, своей улыбкой она подчеркивает женское