Чтение 25–й страницы книги ~Планета Шекспира~

изменяют равновесие, даже, если они очень

усердствуют в сохранении его неизменным. Не

существует такой вещи, как разум, живущий в

гармонии с биосферой. Он может так считать и

хвалиться этим, но его психика дает ему

преимущество, и всегда наличествует побуждение

увеличить это преимущество и его эгоистической

выгоде. Таким образом, в то время, как разум может

быть выдающимся фактором выживания, он, однако,

является краткосрочным фактором, и вместо этого

разум оказывается великим разрушителем.

Элейна пробежалась по страницам, кратко проглядывая записи.

- Так забавно читать на старом языке, - сказала она. - Я не была
уверена, что я это смогу.

- Почерк у Шекспира не из лучших, - заметил Хортон.

- Однако прочитать можно, - возразила она, - стоит только ухватить
манеру. А вот что-то странное. Он пишет о божьем часе. Странное выражение.

- Довольно подходящее, - сказал Хортон, - по крайней мере здесь. Мне
вам следовало об этом рассказать. Это нечто, что протягивается и хватает
вас, и совершенно вас раскрывает. Всех, кроме Никодимуса. Никодимус его
едва чувствует. Похоже, происходит оно откуда-то не с этой планеты.
Плотоядец говорил, что по мнению Шекспира оно происходило из какой-то
отдаленной точки космоса. Что он там об этом говорит?

- Очевидно, он писал после того, как долгое время это испытывал, -
отвечала Элейна. - Вот что он пишет:

Я чувствую, что могу в конце концов поладить

с этим феноменом, названным мною, за недостатком

лучшего описания, божьим часом. Плотоядец,

несчастная душа, все еще негодует и боится его и

я, пожалуй, тоже боюсь, хотя к этому времени,

проживши с ним много лет и узнав, что нет способа

спрятаться или отгородиться от него, я достиг

некоторого его приятия, как чего-то, что может

помочь человеку перерасти на время самого себя и

открыть его вселенной; хотя, говоря по правде,

будь это дело добровольное, поколеблешься

раскрываться таким образом чересчур часто.

Неприятная сторона тут, конечно, в том, что видишь

и испытываешь чересчур много, и большая часть из

этого - нет, все это - непонятна и когда все

кончилось, то удерживаешь только его изодранный

краешек, и страстно силишься понять -

приспособлена ли и так ли устроена человеческая

психика, чтобы понять более, чем толику того, чему

был раскрыт. Я по временам размышляю, не может ли

это быть специальным механизмом для обучения, но

если и так, это сверхобучение, внедрение объемных

ученых текстов в ум тупого студента, нетвердого в

фундаментальных основах того, чему его учат и

таким образом неспособному даже чуточку ухватить

принципы, необходимые для хотя бы тени понимания.

Размышляю, сказал я, но размышления заходят лишь

примерно столь же далеко, как эта данная мысль. С

течением времени я все больше и больше утверждаюсь

во мнении, что в божьем часу я сталкиваюсь с

чем-то, вовсе для меня не предназначавшимся, и не

предназначавшимся ни для какого человеческого

существа; что божий час, чем бы он ни был,

проистекает из некоей сущности, совершенно

неосведомленной о том, что такая вещь, как люди,

может существовать, которая бы могла разразиться

космическим хохотом, если бы узнала, что такая

штука, как я, существует. Я начинаю убеждаться,

что меня попросту задевает его отдача, ударная

волна какой-то шальной пули, нацеленной в куда

большую мишень. Но убедился я в этом не ранее, чем

пронзительно осознал, что источник божьего часа

каким-то образом стал по меньшей мере косвенно

осведомлен обо мне, и каким-то образом исхитрился

глубоко зарыться в мои воспоминания и психику, ибо

по временам вместо того, чтобы раскрываться

космосу, я раскрываюсь сам себе, раскрываюсь

прошлому и за период неведомой продолжительности

проживаю свою жизнь снова, с некоторыми

искажениями; события прошлого, почти неизменно

бывшие до крайности отвратительными, выхватываются

на миг из моего сознания, из грязи, где они лежали

глубоко захороненными, а тут они вдруг извлекаются

и расстилаются передо мной, покуда я корчусь от

стыда и унижения при их виде, вынужденный вновь

проживать определенные части своей жизни, которые

я скрывал, не только от чужого зрения, но и от

самого себя. И даже хуже того, иные выдумки,

которые в минуты беспечности я тайком лелеял в

душе и ужасался, обнаружив, о чем я мечтаю. И они

тоже в воплях и криках выволакиваются из моего

подсознания и шествуют передо мной под

безжалостным светом. Не знаю, что хуже -

открытость вселенной или это раскрытие собственных

тайн. Так мне стало ясно, что божий час откуда-то

узнал обо мне - может быть, не обо мне собственно,

как о личности, а как о неком пятнышке грязной и

отвратительной материи, и помахивает на меня от

раздражения, что нечто такое, как я, может здесь

оказаться, не уделяя времени, чтобы причинить мне

сколько-нибудь реальный вред, не давя на меня, как

я мог бы раздавить насекомое, а просто смахивая

или пытаясь смахнуть меня в сторону. И я странным

образом извлекаю из этого немного отваги, потому

что если божий час знает обо мне лишь косвенно, то

тогда, говорю я себе, я могу не ждать от него

настоящей опасности. И если он уделяет мне столь

незначительное внимание, тогда он, конечно, должен

искать более крупную игру, чем я, и ужасно здесь

то, что мне кажется - эта крупная игра должна быть

здесь, на этой планете. И не просто на этой

планете, а именно в этой данной части планеты -

она должна быть недалеко от нас. Я себе голову

поломал, силясь представить, что это может быть и

здесь ли все еще оно. Не был ли божий час

предназначением для народа, населявшего

заброшенный ныне город, и если так, то почему

отвечающий за божий час орган не знает, что они

ушли? Чем больше я об этом думаю, тем больше

убеждаюсь, что жители города не удовлетворяют

параметрам цели, что божий час нацелен во что-то

иное, все еще находящееся здесь. Я искал, что бы

могло это быть и не получил никакого

представления. Меня преследует чувство, что я

гляжу на цель день за днем и не узнаю ее. Эта

мысль неприятна и вызывает жутковатое ощущение.

Чувствуешь себя оторванным и тупым, а временами -

и более, чем немного испуганным. Если человек

может так оторваться от реальности, стать

настолько слепым к действительности, таким

бесчувственным к окружающему, тогда человеческая

раса поистине куда более слаба и непригодна,

нежели мы когда-то думали.

Дойдя до конца написанного Шекспиром, Элейна подняла голову от книги
и посмотрела на Хортона.

- Вы согласны? - спросила она. - У вас тоже есть сходные чувства?

- Я прошел через это лишь дважды, - ответил Хортон. - Чувства мои в
общей сумме пока что - огромная растерянность.

- Шекспир говорит, что этого нельзя избежать. Он говорит, что от
этого невозможно спрятаться.

- Плотоядец от этого прячется, - сказал Никодимус. - Он уходит под
крышу. Говорит, что под крышей не так плохо.

- Несколько часов спустя вы узнаете, - пообещал Хортон. - Я
подозреваю, что это проходит легче, если не пытаешься ему сопротивляться.
Это нельзя описать. Вы должны сами испытать это.

Элейна засмеялась, несколько нервно.

- Я едва в силах ждать, - сказала она.