сделала его гауляйтером по идеологии. И дело свое этот человек понимал.
Покуда Форстер с нелепым баварским акцен том только и знал что орать: "В
объятия рейха!" -- Лебзак уделял больше внимание подробностям, говорил на
всех разновидностях данцигского нижненемецкого, рассказывал анекдоты про
Боллермана и Вуль-судского, умел разговаривать и с портовыми рабочими в
Шихау, и с простым народом в Оре, и с жителями Эмауса, Шидлица, Бюргервизена
и Прауста. Я просто испытывал наслаждение, слушая, как этот человек, чей
горб становился особенно заметен под коричневым сукном гимнастерки, отвечает
уныло-серьезным коммунистам и на слабые выкрики отдельных социалистов.
Лебзак умел острить, эти остроты он извлекал из своего горба, а свой горб
называл по имени, людям такое всегда нравится. Уж скорее у него, мол, горб
исчезнет, утверждал Лебзак, чем коммунары отпразднуют победу. С самого
начала было ясно, что горб никуда не денется, что горб сидит несокрушимо, а
стало быть, горб прав и вместе с ним -- вся партия, на основе чего можно
сделать вывод, что горб -- идеальная основа для любой идеи. Когда Грайзер,
Лебзак, а позднее Форстер выступали, они всякий раз поднимались на трибуны.
Речь шла о тех трибунах, которые нахваливал мне маленький господин Бебра.
Поэтому я довольно часто принимал оратора Лебзака, одаренного и горбатого
Лебза-ка, каким он был на трибунах, за посланца Бебры, который, облачившись
в коричневую форму, отстаивает свое, а, по сути, также и мое дело. Что это
вообще такое: трибуны? Неважно, для кого и перед кем их воздвигнут, они, во
всяком случае, должны быть qhllerphwm{. Вот и трибуны на Майском лугу перед
спортивной школой отличались подчеркнутой симметричностью. Пойдем сверху
вниз: шесть знамен со свастикой, одно подле другого. Ниже флаги, вымпелы и
штандарты. Потом ряд черных эсэсовцев с подбородными ремнями. Потом два ряда
штурмовиков, которые во время песнопения и говорения держали руки на пряжке
ремня. Потом -- эти сидели -- члены партии в несколько рядов, все в форме,
за спиной у оратора на кафедре, то есть те же партайгеноссен и фюрерши из
женской организации с материнским выражением лица, представители сената в
гражданском платье, гости из рейха и полицайпрезидент или его заместитель.
Подножие трибун омолаживали своим присутствием гитлерюгенд или, вернее
говоря, территориальный взвод фанфаристов из юнгфолька, а также взвод
барабанщиков и трубачей из гитлерюгенда. Во время некоторых манифестаций
слева и справа, то есть опять-таки строго симметрично, располагался
смешанный хор, который либо скандировал лозунги, либо воспевал столь
излюбленный балтийский ветер, тот, что, если верить песне, лучше всех других
ветров приспособлен для раз-ворачивания знаменного кумача. Бебра,
поцеловавший меня в лоб, сказал также: "Ос кар, никогда не стой перед
сценой. Наш брат должен быть на сцене". По большей части мне удавалось
отыскать место между руководительницами женских организаций. К сожалению,
дамы не упускали случая во время манифестаций из пропагандистских
соображений гладить меня по головке. Я с моим жестяным барабаном не мог
примешаться к литаврам, фанфарам и большим барабанам у подножия трибуны, мой
барабан отвергал дробь ландскнехтов. Да и надежды, которые я возлагал на
гауляйтера по идеологии Лебзака, тоже пошли прахом. Я жестоко разочаровался
в этом челове ке. И посланцем Бебры, как я предполагал, он не был, и ни
малейшего представления о моем истинном возрасте он не имел. Во время одного
из политических воскресений я попался ему перед самой кафедрой,
приветствовал его партийным приветствием, посмотрел ему прямо в глаза, после
чего, подмигивая, шепнул: "Бебра -- наш фюрер!" -- но никакой мысли у
Лебзака при этом не возникло, и он погладил меня по головке точно так же,
как это делали фюрерши из женских организаций, а под конец велел даже -- ему
ведь надо было произносить речь -- спустить Оскара на землю, после чего
Оскара с двух сторон зажали две фюрерши Союза немецких девушек и во время
всей манифестации выспра шивали про "папочку и мамочку". Поэтому никого не
должно удивлять, что уже летом тридцать четвертого года и безотносительно к
рэмов-скому путчу партия начала мало-помалу меня разочаровывать. Чем больше
я разглядывал трибуны, стоя перед ними, тем подозрительнее мне казалась вся
эта симметрия, которую смягчал лишь горб Лебзака. Нетрудно догадаться, что
мой критический настрой разжигали барабанщики и фанфаристы, и вот в августе
тридцать пятого, в душное воскресенье с очередной манифестацией,
сопровождаемой взводом барабанщиков и трубачей, я пристроился у подножия
трибун. Мацерат вышел из дому уже в девять часов. Я еще помогал ему драить
коричневые кожаные краги, чтобы он не опоздал. Даже в этот ранний утренний
час стоял невыносимый зной, и, прежде чем попасть на воздух, Мацерат успел
напотеть под мышками на своей коричневой рубашке темные, все sbekhwhb`~yheq
полукружья. Ровно в половине десятого явился Ян Бронски в легком и светлом
летнем костюме, в ажурных, жемчуж-но-серых полуботинках и при соломенной
шляпе. Ян немножко поиграл со мной, но и во время игры не сводил глаз с
матушки, которая как раз накануне вымыла голову. Я быстро заметил, что мое
присутствие мешает их разговору, делает их поведение неестественным, а
движения Яна скованными. Легкие летние брюки явно начали стеснять Яна. Я и
выкатился из дому, пошел по стопам Мацерата, отнюдь не считая его образцом
для подражания. Из осторожности я обходил стороной улицы, полные
устремляющихся к Майскому лугу людей в форме, и подоспел к месту
манифестации со стороны теннисных кортов, расположенных возле спортивного
зала. Благодаря этому кружному пути я мог полюбоваться видом трибун сзади.
следовало бы всем людям -- это просто такое предложение -- показать, как
выглядят трибуны сзади, прежде чем собирать их перед трибунами. Кто хоть раз
посмотрел на них сзади, и посмотрел внимательно, тот будет с этого самого
часа взыскан судьбой и не доступен ни для какого колдовства, в той или иной
форме подносимого с трибун. То же можно сказать и о виде церковных алтарей
сзади; впрочем, это уже из другой оперы.
не удовольствовался разглядыванием неприкрытого и истинного в своем
безобразии помоста, он припомнил слова своего магистра Бебры, зашел с
грубой, оборотной стороны возвышения, предназначенного лишь для
разглядывания спереди, протиснулся вместе с барабаном, без которого никогда
никуда не ходил, между стропилами, ударился о выступающую балку, разодрал
колено о предательски торчащий из дерева гвоздь, услышал, как у него над
головой шаркают сапоги партайгеноссен и туфельки фюрерш, и, наконец, забился
туда, где было всего жарче в полном соответствии с месяцем августом: перед
внутренним подножием кафедры за распоркой он нашел достаточно удобное и
безопасное место, где мог наслаждаться акустическими соблазнами политической
манифестации, не позволяя знаменам отвлекать себя, а мундирам оскорблять
свой взор.
от меня и надо мной стояли, расставив ноги и, как я догадывался, зажмурив
ослепленные солнцем глаза, самые юные барабанщики из юнгфолька и постарше --
из гитлерюгенда. А потом -- толпа. Я носом чуял ее сквозь щели обшивки. Все
это стояло, соприкасаясь локтями и воскресными одеждами, все это прибыло
пешком либо на трамвае, все это частично побывало на утренней мессе, но не
получило полного удовлетворения, все это пришло, чтобы, ведя под ручку
невесту, что-то ей предложить, все это желало присутствовать, когда делается
история, пусть даже убив на это полдня.
И он устремил глаза сквозь дырку в обшивке сцены, заметил беспокойное
движение со стороны Гинденбургаллее. Они приближаются! Над ним громыхнули
слова команды, предводитель взвода барабанщиков и фанфаристов взмахнул своим
жезлом, музыканты чуть дохнули в свои фанфары, приладились к мундштукам и
вот уже разом на самый сквернейший ландскнехтовский лад дунули в свои
надраенные сидо-лом медяшки, так что у Оскара заболели sxh, и он сказал
себе: "Бедный штурмовик Бранд, -- и еще: -- Бедный гитлерюнге Квекс, вы
погибли зазря".
звукам фанфар примешал-ся тяжелый грохот по телячьей коже барабанов. Проход,
ведущий сквозь толпу к сцене, позволял угадывать приближение мундиров, и
Оскар промолвил: "Вот теперь, мой народ, слушай меня, народ". Барабан уже
лежал в должной позиции, с небесной раскованностью я дал взыграть обеим
палочкам, нежным движением запястий извлек из своей жести прекрасные, •
веселые такты вальса и, все горячей заклиная Вену и голубой Дунай, придал им
нужную громкость, покуда наверху, надо мной, первому и второму из
ландскнехтовских барабанов вдруг тоже не полюбился мой вальс, да и плоские
барабаны старших мальчиков с большей или меньшей степенью искусности
подхватили мою прелюдию. Конечно, нашлись и среди них несгибаемые, лишенные
слуха, которые знай себе бумкали и бумкали, а я ведь задавал столь любимый
народом счет на три четверти. Оскар уже готов был прийти в отчаяние, но тут
фанфаристов наконец осенило, и по перечные флейты тоже запели -- о Дунай,
голубой Дунай. Лишь оба командира -- фанфарного и барабанного взводов --
никак не желали уверовать в короля вальсов и выкрикивали свои докучные
команды, но я их сместил, теперь пошла моя музыка. И народ был мне за это
благодарен. Перед трибуной послышался уже громкий смех, кто-то начал
подпевать: "День золотой, чуть блещет река", и по всей площади растекался
голубой Дунай, до Гинденбургаллее, -- такой голубой, и до Стеф-фенспарка
голубой скакал мой ритм, усиленный раскрученным на полную громкость
микрофоном у меня над головой. А глянув в мою дырочку и не переставая при
этом барабанить, я заметил, что людям мой вальс до ставляет удовольствие,
что они взволнованно подпрыгивают, что он передался им в ноги, и вот уже
девять пар танцевали на лугу, и еще одна, и свел их король вальсов. Только
Лебзаку, который вместе с крайсляйтерами, штурмбаннфвдрерами, с Форстером,
Грайзером и Рауш-нингом, который с длинным хвостом из руководящих деятелей
варился в гуще толпы, перед которым грозил сомкнуться проход к сцене, вальс,
как ни странно, пришелся не по вкусу. Лебзак уже привык, что прямолинейная
маршевая музыка сквозь все шлюзы выводит его к трибунам. А легковесные звуки
отняли у него веру в народ. Сквозь дырку я наблюдал его страдания. В дырку
задувал ветер. И хотя у меня даже глаз воспалился, Лебзак почему-то внушал
мне жалость, и я сменил вальс на чарльстон "Джимми-тигр", я воспроизводил
тот ритм, который клоун Бебра выбивал на бутылках из-под сельтерской; но
мальчишки перед трибуной не поняли чарльстон, это было другое поколение, и