банковские книги, с кислой миной утверждал авансы. Швебрингер был
выкрестом, втайне он питал страсть к барокко, любил парящих ангелов,
позолоченные хоры, резную церковную мебель, белые полированные амвоны,
запах ладана и церковное пение. Швебрингер - это была сила, консорциумы
банков подчинялись ему, как шлагбаумы стрелочнику, он определял биржевые
курсы, командовал стальными концернами; при всем том у этого человека с
жесткими, темными, похожими на изюминки глазами был такой вид, словно он
безуспешно перепробовал всевозможные слабительные и теперь ждет, чтобы
нашли настоящее, действительно эффективное средство; Швебрингер взял рюмку
коньяку, но не бросил на поднос мелочь на чай; он стоял всего в двух шагах
от меня; в своих бриджах и заштопанных чулках он походил на
профессионального велогонщика, потерпевшего аварию; внезапно Швебрингер
взглянул на меня, улыбнулся, отдал пустую рюмку и отправился в зал
голландцев, куда уже раньше скрылся Хубрих; и Швебрингер тоже не удостоил
троих обиженных ни единым словом.
Гральдуке; нам по-прежнему ничего не было видно, кроме зеленого стола,
пепельницы, графина с водой; казнь отложили, но атмосфера оставалась
накаленной, вероятно, судьи все еще не пришли к единому мнению.
нерешительности, бросил взгляд в ту сторону, куда раньше отправился Кроль;
Гральдуке был высокий, грузный человек, куда более скромный, чем можно
было предположить, судя по мешкам у него под глазами; Гральдуке являлся
представителем права, он следил за юридической стороной процедуры
голосования, вел протоколы. В свое время Гральдуке сам чуть было не стал
монахом; два года подряд он пел грегорианскую литургию, к которой еще и
сейчас питал слабость, а потом вернулся к мирской жизни и женился на
писаной красавице, родившей ему пять дочерей - тоже писаных красавиц;
теперь он был обер-президентом [глава провинциальной администрации] целой
области. Гральдуке вводил во владение участками, тяжелым, кропотливым
трудом высвобождал поля и пастбища от налоговых пут, уламывая упрямых
бургомистров, добивался лицензий на рыбную ловлю в жалких лужах,
реализовывал закладные, улаживал конфликты с банками и страховыми
обществами.
настоятеля сделала Мезеру знак войти; тот на полминуты исчез за дверью,
потом снова появился и крикнул на весь коридор:
читалось "да"; потом из зала, где висели голландцы, появился Швебрингер и
быстро прошел к остальным; следом за ним бледный, с убитым видом тащился
Хубрих, проходя мимо трех обиженных, он покачал головой. Мезер закрыл за
ним дверь; он посмотрел на свой поднос, где стояло девять пустых рюмок, и
пренебрежительно побренчал мелочью; я подошел к нему и бросил на поднос
талер - раздался громкий, неожиданно резкий звук; трое обиженных в испуге
оглянулись; Мезер ухмыльнулся, приложил в знак благодарности руку к
козырьку и шепнул мне:
музейных служителей застыли между легионерами и матронами, между обломками
колонн древних храмов. Гам ворвался в прохладу тихого вечера, подобно
теплому дуновению; газетчики смяли первого служителя, и вот уже второй
служитель беспомощно поднял руки, а третий взглянул на Мезера, который
свистящим шепотом призывал к тишине; молодой журналист, незаметно
прошмыгнувший мимо Мезера, подошел ко мне, вытер нос рукавом и тихо
сказал:
шляпах, бородатые, оба одуревшие от душещипательных виршей. Эти газетчики
удерживали недостойную журналистскую чернь - девушку в очках и тощего
социалиста, но тут настоятель распахнул дверь, подошел ко мне, запыхавшись
как мальчишка, и обнял меня; чей-то голос прокричал: "Фемель! Фемель!"
сотрясаться подоконник, работницы, смеясь и переговариваясь, потянулись из
ворот; их ждал отдых, у них были гордые чувственные лица; в этот теплый
осенний день трава у кладбищенской стены была бы особенно пахучей; сегодня
Грецу не удалось сбыть с рук кабанью тушу; окровавленная морда кабана
казалась темной и сухой; в рамке окна был виден садик на крыше дома
напротив: белый стол, зеленая деревянная скамья, беседка с поникшими
настурциями; возможно, когда-нибудь там будут прогуливаться дети Йозефа и
дети Рут и читать "Коварство и любовь". Гулял ли там Роберт? Нет, Роберт
либо сидел у себя в комнате, либо тренировался в парках; для тех видов
спорта, которыми занимался Роберт, - для лапты и бега на сто метров -
садик на крыше был слишком мал.
необыкновенного; меня нисколько не удивило, когда тот юноша с опущенными
плечами забрал его в качестве заложника; хотелось бы только знать, как
звали мальчика, который бросал к нам в почтовый ящик крохотные записочки
от Роберта; так я этого никогда и не узнал. Иоганне тоже не удалось
выпытать его имя у Дрешера; памятник, который они когда-нибудь воздвигнут
мне, следовало бы поставить этому мальчику; у меня не хватило решимости
выгнать Неттлингера и запретить Вакере переступать порог комнаты Отто; это
они принесли в мой дом "причастие буйвола", превратили моего любимца, того
самого малыша, которого я таскал с собой на стройки, с которым лазил по
лесам, в чужого человека... Такси? Такси?.. Быть может, пришлют ту же
машину, на какой я ехал с Иоганной в тысяча девятьсот тридцать шестом
году, направляясь к "Якорю" в Верхней гавани, или, быть может, я отвозил
ее на этой машине в денклингенскую лечебницу? А может, я ездил на ней в
тысяча девятьсот пятьдесят шестом году в Кисслинген с Йозефом, чтобы
показать ему строительство, где он, мой внук, сын Роберта и Эдит, должен
будет заменить меня? Аббатство разрушили, на его месте высилась
беспорядочная груда камней, щебня, известки; разумеется, Бремоккель,
Грумпетер и Воллерзайн торжествовали бы, зато я не торжествовал; в тысяча
девятьсот сорок пятом году я увидел эту груду развалин и задумался, хотя
был спокойнее, чем, по-видимому, ожидали монахи. Чего они, собственно,
хотели от меня: слез, возмущения?
незнакомого мальчика, который бросал записки к нам в почтовый ящик и так
жестоко поплатился за это; но если такая сделка и не могла состояться, я
был рад отдать хоть что-то - пусть "творение моей юности" станет грудой
развалин. Мысленно я приносил его в жертву Отто, Эдит, тому мальчику и
подмастерью столяра, хотя знал, что им уже ничто не поможет, ведь они
умерли. Наверное, эта груда обломков была тем _непредвиденным_, к которому
я так страстно стремился. Монахи дивились моей улыбке, а я дивился их
возмущению.
часам в кафе "Кронер" на мой день рождения. Шампанского не будет, я
ненавижу шампанское. Возьмите у швейцара цветы, коробки сигар и
поздравительные телеграммы и не забудьте, милочка, что я просил вас
плюнуть на мой памятник.
плакаты; плакаты были навалены по всем коридорам и на лестнице; пачки
складывали до самой его двери; каждая пачка была обклеена плакатом того же
образца, изображенные на них безукоризненно одетые холеные господа
улыбались ему в лицо; даже на плакатах было видно, что эти господа шили
себе костюмы из первосортного сукна, с плакатов взывали бюргеры с
серьезными лицами и бюргеры улыбающиеся, они внушали доверие и будили
надежду; среди них были молодые и старые, и молодые казались ему еще
ужаснее старых.
каморку полюбоваться роскошными букетами и подарками и распечатать
телеграммы; он сел в такси, дверцу которого открыл шофер.
5
подымаются кверху, словно ступеньки, а потом спускаются вниз, к площадке
перед домом, где привратник сгребает листья в яму с компостом; стена была
слишком высокая, а расстояние между ступеньками слишком большое; чтобы
пройти от одной до другой, ему пришлось бы сделать шага три-четыре.
Осторожно! Почему желтый автобус взобрался так высоко на гору, почему он
ползет, как жук, ведь он привез сегодня всего одного пассажира - его. Так
это он? Кто он? Лучше бы он карабкался по перекладинам, перебираясь с
одной на другую. Но нет! Всегда надо ходить прямо, не сгибаясь, не унижая
своего достоинства. Он всегда так и ходил; только в церкви и на стартовой
дорожке он опускался на колени. Так это он? Кто он?
аккуратно выписанными цифрами: "25", "50", "75", "100"; на старте он
опускался на колени, вполголоса говорил себе: "Приготовься, давай!" -
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Афанасьев Роман