Как могут они приступить к изучению тропов - катахрезы, антономазии,
оксюморона, - если она ничего не смыслит ни в синтаксисе, ни в грамматике?
предупреждения. Луи совершенно потерял голову. Он позвонил к ней домой. Ее
мать уведомила Его, что девушка, почувствовав внезапно крайнюю усталость,
уехала отдыхать. Записки для Него она не оставила. Взяла ли она с собой, по
крайней мере, "Теорию Хаоса" или "Никомахову Этику"? Он поручил нескольким
шпионам постоянно наблюдать за ее жилищем. Засыпал ее телеграммами, где
угрозы перемежались с мольбами. Он пытался утешить Себя: кто она, в конце
концов, такая? Всего лишь кокетка, жалкая вошь, от которой разит мускусом и
пачулями. Да кем она себя возомнила? И понимает ли, с кем имеет дело? Но
вошь неизменно преображалась в богиню. О, пустота существования без Люсии!
Вся мудрость мира не могла заменить возможности ринуться следом за этим
обольстительным созданием. Дамьен и его жена Улърика, смотревшие на
балерину косо, умоляли Луи покончить с недостойным фарсом и целиком
посвятить Себя долгу - Он гневно отсылал их прочь. Не в силах больше
терпеть, Он открыл юной ученице Свои намерения в длинном письме: именно с
ней собирался Он разделить миг последнего торжества, именно с ней хотел
осуществить искупление человечества.
холоднее мрамора. Все это представлялось ей слишком напыщенным и туманным.
Занятия возобновились, но она откровенно била баклуши. Крохотный
Торквемада, устав запугивать ее, пошел на уступки - отныне четверть часа
отводилось играм. И урок, начинавшийся многомудрой лекцией о Невидимой руке
у Лейбница и его последователей, завершался партией в морской бой или
триктрак. Надо признать, что сорванец, обладая большими способностями,
почти всегда выигрывал, хотя и соглашался на эти тривиальные развлечения
скрепя сердце. Очень быстро соотношение изменилось - четверть часа на
Спинозу или квантовую механику, полтора часа на головоломки и кроссворды.
Никакими силами нельзя было заставить Люсию заниматься: легкомыслие се
граничило с полным равнодушием - плевать она хотела на все причины и
следствия. Этот импульсивный характер приводил Луи в отчаяние. Но муки Его
на том не закончились. В один прекрасный день прелестная ветреница
показала, на что она способна.
философию Мани, основателя манихейства, учения о дуалистической природе
мира, которое было принято павликианами в Армении, богомилами в Боснии и
катарами в Лангедоке. Затем, желая развлечь ее, он предложил ей
прокомментировать лютеранский хорал, положенный на музыку И.С.Бахом в
кантате 161: "Приди, сладкий час смерти; мир, обольщения твои - тягота, я
ненавижу твои радости, словно яд, твой веселый свет - знак погибели для
меня". Люсия застыла с раскрытым ртом, потом тихонько покачала головой и
произнесла бесцветным голосом:
высоту культурного уровня Луи, эти радости, как вы их называете, покажутся
вам жалкими и пустыми.
других я просто не знаю. А Вы только утомляете меня Своими проповедями.
лучше?
смехотворно! Счастье доступно всем, а Луи обещает вам необыкновенную
судьбу. Божество, Люсия, не имеет права разделять чувства прочих людей.
Божество стремится к Истине, а не к пошлым и мелким радостям. Вот почему
Луи избавит человечество от слишком тягостного существования.
смеяться, танцевать, а уж когда состарюсь, тогда и подумаю о проблемах
Истины и Бытия,
вновь заговорил о Себе в первом лице единственного числа. - Конечно же, мы
можем слегка притормозить, снизить темп и, если это вам так нравится,
потанцевать между двумя уроками. Моя сестренка Селина познакомила Меня с
рок-н-роллом, румбой и основами мамбо.
малыша стеклянными осколками. - Для танцев нужны двое, а Вы всего лишь
младенец, Луи. Вы едва достанете мне до колен, к тому же нас разделяет
непреодолимая преграда.
Мне. Здесь хватит места для двоих. Когда вы почувствуете, как хорошо в
мамином гнездышке, как в нем мягко и уютно, вам уже не захочется никуда
уходить, поверьте Мне.
лет назад я рассталась со своей матерью, и чужой мне не нужно. Все это
просто смешно, и мне, пожалуй, лучше не возвращаться сюда.
о чем-нибудь другом...
не может больше находиться в материнской пещере. Он не знал, как
понравиться Люсии. В течение пяти лет Его почитали, обожали и боялись, а
те, кто осмелился восстать против Него, дорого за это поплатились. Но перед
этой девочкой он был бессилен. Ни Его красноречие, ни отточенные фразы не
действовали на нее, и от звания Великого Понтифика-Младенца не оставалось
ровным счетом ничего. Внезапно Его покинуло желание читать. Он Сам
поражался Своей вчерашней жадности, Своему восторгу - зачем Он так желал
возвыситъся, овладев всеми сокровищами мировой культуры? Он часами сидел в
задумчивости перед светящимся экраном. Его одолевала зевота, и едва Он
начинал просматривать очередной труд, как глаза слипались от невыносимой
скуки. По правде говоря, Он теперь с отвращением взирал на книги, эти
хранилища безумств или жестокостей, любовно описанных на бумаге. К чему
было так начитываться ими, подгоняя Себя хлыстом, словно каторжника?
изменившая разом всю систему. Это прекрасное земное создание приоткрыло Ему
тайны иной, цветущей жизни. Люсия излучала свет, а Он прозябал в Своей
темнице, прикованный цепями к Своей библиотеке, холодному отражению
подлинного существования. И наш озябший каноник-эрудит чувствовал Себя
горошиной, заточенной в стручке. Маточный Иерусалим оказался таким же
унылым местом, как атолл, затерянный в Тихом океане. Робинзон-Недомерок
скучал, и приближенные Ему опостылели. Он хотел, чтобы мать вышла на улицу,
пошла в ресторан, - тогда Ему достался бы хоть кусочек мира, на который
можно было бы смотреть сквозь щель, проделанную в пупке. Опомнившись, Он
понукал Себя, взывая к мужеству, - у самых великих людей случались приступы
депрессии. Он же прекрасно знал, чем занимается здесь вот уже пять лет:
сзывает на Свой личный суд все мировые культуры, с тем чтобы низвергнуть их
с пьедестала, покончить с заблуждениями человечества. Именно о Нем скажут:
Он прочел все - даже ненаписанные книги. Но Ему еще столько предстояло
сделать, и, когда Он смотрел на груду доставленных приверженцами дискет,
Его охватывала тоска, ибо в каждой из этих мертвых пластинок содержалось
более миллиона страниц. И это еще было безделицей в сравнении с той
печатной продукцией, что ежедневно появлялась в мире. "Перестаньте писать,
одолейте эту тягу, подумайте обо Мне!" - умолял Он бумагомарателей,
пережевывающих одно и то же. Он чувствовал, что не выдерживает тяжести
навалившегося на Него мира, - разрушать оказалось столь же тяжко, как и
создавать.
незаметно улизнуть, оставив вместо Себя пухлую подушку, если бы мог на
время окунуться в людскую грязь, приобщиться к их мерзким радостям, а на
рассвете вернуться в уютное мамино гнездышко! Это нисколько не поколебало
бы Его решимости - напротив. Как Он жаждал простора! Пока же Он украсил все
стены Своего жилища изображениями Люсии, которые медленно двигались по
часовой стрелке: Люсия сидит, скрестив ноги, Люсия наклоняется вперед,
Люсия меняет стержень в ручке, Люсия лукавая или сердитая, томная или
насупленная - и на многочисленных экранах Его убежища появлялась теперь,
вместо страниц из Талмуда, Корана или Гиты, миловидная мордашка юной
балерины. Она истребила все ландшафты, изгнала фальшивую библиотеку и
тысячи нереальных книг, украшавших прежде маточный склеп. Люсия стала
горизонтом, почвой, космосом Луи. Куда бы Он ни смотрел, видел только ее.
Однако среди многих и многих Люсий, кружившихся в бесконечной сарабанде
вокруг Него, недоставало одной - Люсии обнаженной. И, к великому Его
смятению, едва лишь она являлась Ему в воображении без одежды, как
маленький Его тростничок устремлялся вверх, сминая тщательно отглаженные
складки набедренной повязки. Хотите верьте, хотите нет, но Луи обладал не
мальчишеским прутиком, изогнувшимся наподобие морского конька и не
превышавшим размерами краник, а увесистым посохом, подлинно мужским членом
толщиной с запястье руки, под тяжестью которого Он порой падал ничком.
шлагбаум поднимался каждые полчаса! Ребенок-мозг ощущал, как между ног у
Него вырастает необузданный альпеншток, с нечеловеческой силой тянувший Его
к образу Люсии, словно палец, указывающий одно и то же направление. "Что ты
хочешь сказать?" - спрашивал Луи у Своей запятой и никак не мог
сосредоточиться из-за этого упрямца. Однажды Ему даже случилось отложить в
сторону Фому Аквинского ради развратного романа восемнадцатого века - а
ведь в былые времена Он относился к подобному чтиву с глубочайшим
презрением! Игривые сцены и гривуазные речи персонажей распалили Его до
такой степени, что корешок проснулся опять и стал ярко-красного цвета. Бог
Афанасьев Роман
Шидловский Дмитрий
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Флинт Эрик
Акунин Борис