Чтение 25–й страницы книги ~Глазами клоуна~

гостиницах. Пока я в поте лица своего добываю хлеб насущный, вы ведете
секретные переговоры с моей женой, не потрудившись даже выслушать меня.
Это и есть нечестная игра и двуличие... Впрочем, чего можно ждать от
эстета?

- Ладно, ругайте меня, возводите напраслину. Я вас так хорошо понимаю.

- Ничего вы не понимаете; вы медленно, капля по капле, вливали в Марию
отвратительную мутную смесь. Я предпочитаю напитки в чистом виде; чистый
картофельный спирт для меня милее, чем коньяк, в который что-то подмешано.

- Продолжайте, вам необходимо отвести душу, - сказал он, - чувствуется,
что вас это глубоко затрагивает.

- Да, меня это затрагивает, прелат, и внутренне и внешне, потому что
дело идет о Марии.

- Настанет день, когда вы поймете, что были несправедливы ко мне, Шнир.
И в этом вопросе и во всех других... - он говорил чуть ли не со слезой в
голосе, - а что касается смесей, то вы забываете, быть может, о людях,
которые испытывают жажду, сильную жажду; лучше уж дать им не вполне чистый
напиток, чем вовсе ничего не дать.

- Но ведь в вашем священном писании говорится о чистой, прозрачной
воде... Почему вы не даете ее жаждущим?

- Быть может, потому, - сказал он с дрожью в голосе, - что я... что я,
если следовать вашему сравнению... стою в самом конце длинной цепи,
черпающей воду из источника. В этой цепи я сотый или даже тысячный, и вода
не может дойти до меня незамутненной... и еще одно, Шнир. Вы слушаете?

- Слушаю, - сказал я.

- Можно любить женщину, не живя с ней.

- Вот как! - сказал я. - Теперь в ход пошла дева Мария.

- Не богохульствуйте, Шнир, - сказал он, - это вам не к лицу.

- Я вовсе не богохульствую, - сказал я. - Допустим, я могу уважать то,
что недоступно моему пониманию. Но я считаю роковой ошибкой, когда молодой
девушке, которая не собирается идти в монастырь, предлагают брать пример с
девы Марии. Как-то раз я даже прочел целую лекцию на эту тему.

- Да ну! Где же? - спросил он.

- Здесь, в Бонне, - ответил я, - молодым девушкам в группе Марии. Я
специально приехал из Кельна к ним на вечер, показал им несколько сценок и
побеседовал с ними о деве Марии. Спросите Монику Зильвс, прелат. Конечно,
я не мог рассказать девушкам о том, что вы именуете "вожделением плоти"!
Вы слушаете?

- Слушаю, - сказал он, - и поражаюсь. Вы впадаете в довольно-таки
фривольный тон, Шнир.

- Черт возьми, прелат, - сказал я, - ведь акт, ведущий к рождению
ребенка, до некоторой степени фриволен... впрочем, если желаете, мы можем
потолковать об аисте. Но все ваши речи, проповеди и учения, касающиеся
этой откровенной стороны жизни, - сплошное лицемерие. В глубине души вы
считаете все это свинством, узаконенным браком в целях самозащиты от
человеческой природы... или же строите себе всякие иллюзии,
противопоставляя телесную любовь всем другим чувствам, сопутствующим ей...
Но как раз эти сопутствующие чувства и есть самое сложное. Даже законная
жена, с трудом выносящая своего супруга, связана с ним не только
телесно... да и самый пропащий пьяница, который идет к проститутке, ищет у
нее не только телесной любви, так же как и сама проститутка. Вы
обращаетесь с любовью, как с бенгальским огнем... а она - динамит.

- Шнир, - сказал он вяло, - я поражен, как много вы размышляли на эту
тему.

- Поражены? - закричал я. - Лучше бы вы поражались тупоголовым
животным, для которых их жены - не что иное, как законная собственность.
Спросите у Моники Зильвс, что я говорил тогда девушкам. С тех пор как я
узнал, что принадлежу к мужскому полу, я почти ни о чем так много не
думаю... И это вас поражает?

- У вас отсутствует всякое, даже самое минимальное представление о
праве и законе. Ведь чувства, какими бы они ни были сложными, должны быть
упорядочены.

- Да, - сказал я, - с вашими порядками мне пришлось познакомиться. Вы
сами толкаете природу на тот путь, который именуется путем
прелюбодеяния... а когда природа приходит в столкновение с законным
браком, вам становится страшно. Тогда вы каетесь, получаете отпущение
грехов, снова грешите, и так далее... Зато все у вас упорядочение и
законно.

Он засмеялся. Смех его звучал пошло.

- Шнир, - сказал он, - я начинаю понимать, что с вами. Очевидно, вы,
как все ослы, однолюб.

- Оказывается, вы и в животных ничего не смыслите, - сказал я, - не
говоря уже о homo sapiens. Ослов никак не назовешь однолюбами, хотя у них
морды святош. У ослов совершенно неупорядоченные половые отношения.
Моногамны только вороны, колюшки, галки и отчасти носороги.

- Но не Мария, - сказал он. Видимо, он сразу понял, что нанес мне этой
короткой фразой тяжелый удар, и, понизив голос, добавил: - Весьма сожалею,
Шнир. Я искренне хотел бы, чтобы всего этого не произошло. Поверьте!

Я молчал. Потом выплюнул окурок на ковер и проследил за тем, как
горящий табак рассыпался и выжег в ковре маленькие черные дырочки.

- Шнир! - воскликнул он с мольбой. - Вы верите по крайней мере, что мне
все это тяжело говорить?

- Какая разница - верю я или нет? - спросил я. - Но, если желаете,
пожалуйста, - верю.

- Вы так много думали о человеческой природе, - сказал он, - а ведь,
следуя природе, вы должны были поехать за Марией, бороться за нее.

- Бороться, - сказал я, - разве это слово значится в ваших проклятых
законах о браке?

- Ваши отношения с фрейлейн Деркум не были браком.

- Хорошо, - сказал я. - Пусть будет по-вашему. Это был не брак. Но я
почти каждый день пытался связаться с ней по телефону и ежедневно писал
ей.

- Знаю, - сказал он. - Знаю. Но сейчас уже поздно.

- Сейчас остается только одно - открыто вмешаться в их брак, - сказал
я.

- Вы на это неспособны, - возразил он. - Я вас знаю лучше, чем вы
думаете; ругайтесь сколько хотите, угрожайте мне, я вам все равно скажу:
самое ужасное в вас то, что вы человек незащищенный, я даже сказал бы -
чистый. Чем вам помочь?.. Я имею в виду... - Он замолчал.

- Вы имеете в виду деньги? - спросил я.

- И это тоже, - ответил он, - но я говорю о ваших служебных делах.

- Возможно, я еще вернусь к разговору о деньгах и о делах, - сказал я.
- ...Но где она теперь?

Я услышал его дыхание; стало очень тихо, и я впервые ощутил слабый
запах: от него слегка пахло одеколоном, чуть-чуть красным вином и сигарой.

- Они поехали в Рим, - сказал он.

- Медовый месяц? Да? - спросил я хрипло.

- Да, так это называют, - ответил он.

- Блуд с соблюдением всех формальностей.

Я повесил трубку, не сказав ни спасибо, ни до свидания. Черные точки на
ковре, которые прожгла моя сигарета, еще тлели, но я слишком устал, чтобы
затоптать их. Мне было холодно, колено болело. Я чересчур долго просидел в
ванне.

Со мной Мария не соглашалась ехать в Рим. Когда я предложил ей это, она
покраснела и сказала:

- В Италию я поеду, а в Рим - нет.

Я спросил ее почему, и она ответила мне вопросом на вопрос:

- Неужели ты действительно не понимаешь?

- Нет, - сказал я.

Но она промолчала. Я с радостью поехал бы с ней в Рим, чтобы посмотреть
на папу. Мне кажется, я согласился бы даже постоять несколько часов на
площади святого Петра в ожидании папы, а завидев его в окне, стал бы
хлопать в ладоши и кричать "эвива!". Когда я сказал это Марии, она
прямо-таки пришла в ярость. И уверяла, что это "своего рода
извращенность", если такой агностик, как я, ликует при виде святого отца.
Мария испытывала настоящую ревность. Я часто наблюдал это у католиков:
подобно скупому рыцарю, они оберегают от всех свои сокровища - причастие,
папу... Кроме того, из всех категорий людей, какие я только встречал,
католики наиболее высокого мнения о себе. Они высокого мнения и о сильных
сторонах своей религии, и о слабых, и потом они ждут от каждого, кого
считают хоть мало-мальски интеллигентным, что он вот-вот "обратится".
Возможно также, Мария не хотела ехать со мной в Рим, боясь, что там наша
совместная жизнь покажется ей особенно греховной. В некоторых вопросах она
весьма наивна, да и не ахти как интеллигентна. Но ехать в Рим с Цюпфнером
было с ее стороны подло. Уверен, что они получат аудиенцию у папы и бедный
святой отец будет называть ее "дочь моя", а Цюпфнера "мой добрый сын", не
подозревая, что перед ним на коленях стоят блудник и блудница, люди,
нарушившие святость брака. Может быть, она поехала с Цюпфнером в Рим также
потому, что в Риме ей ничто не напоминало обо мне. Мы были с ней в
Неаполе, в Венеции и во Флоренции, в Париже и в Лондоне, объездили
множество немецких городов. В Риме ей не грозят воспоминания, и там она
вволю надышится "католическим воздухом". Я решил еще раз позвонить
Зоммервильду и сказать ему, что особенно недостойным я считаю его насмешки
над моей склонностью к моногамии. Впрочем, почти всем образованным
католикам присуща эта черта: обычно они отсиживаются за защитным валом из
христианских догм и, настрогав из этих догм принципов, мечут их во все
стороны. Но стоит столкнуть их лбами с так называемыми "вечными истинами",
как они начинают посмеиваться и ссылаться на "человеческую природу". На
худой конец они изображают на своих лицах насмешливую улыбку, как будто
только что побывали у папы и он снабдил их частичкой своей непогрешимости.
Во всяком случае, если ты примешь всерьез те универсальные истины, которые