Чтение 25–й страницы книги ~Генеральная репетиция~

- Нет, нет, вы не подумайте, что я в обиде на вас! Бывает - вырвется
слово, потом сам не рад, да уж поздно! Не в этом, Александр Ар-ка-ди-е-вич,
дело! Давайте мы лучше разберем с вами эту сцену! Кто в ней главный герой?
Скрипач этот ваш, Додик! И что же получается? Когда в конце диктор читает
правительственное сообщение и комиссар говорит - вот, дескать, что мы с вами
сделали, - то получается, что это Додик все сделал?!.

Она горестно усмехнулась:

- А с папашей у вас и вовсе полная путаница! То он жуликом был, то
вдруг в герои вышел - ударил гестаповца скрипкою по лицу! Да не было этого
ничего, товарищ Галич, не было! Я признаю -- еврейский народ очень пострадал
в войну, это так!.. Но ведь, между прочим, и другие народы пострадали не
меньше. Но только русские люди, украинцы, белорусы с оружием в руках
защищали свою землю - не в регулярных частях, так в партизанских - били
фашистов, гнали их, уничтожали... И стар, понимаете, и мал! Возьмите, хотя
бы, краснодонских героев'? Дети, а каких делов понаделали! А евреи? Шли,
как... Извините, товарищ Галич, но я даже слова приличного подобрать не могу
- шли покорно на убой - молодые люди, здоровые... Шли и не сопротивлялись!
Трагедия? Да! Но для русского человека, Александр Арка-ди-е-вич, есть в этой
трагедии что-то глубоко унизительное, стыдное...

...И тут со мною что-то случилось!

Соколова продолжала говорить, но я уже больше не слушал и не слышал ее
слов, не видел ее лица.

Я увидел другое, прекрасное в своем трагическом уродстве, залитое
слезами лицо великого мудреца и актера Соломона Михайловича Михоэлса. В
своем театральном кабинете за день до отъезда в Минск, где его убили,
Соломон Михайлович показывал мне полученные им из Польши материалы,
документы и фотографии - о восстании в Варшавском гетто.

...Всхлипывая, он все перекладывал и перекладывал эти бумажки и
фотографии на своем огромном столе, все перекладывал и перекладывал их с
места на место, словно пытаясь найти какую-то ведомую только ему горестную
гармонию.

Прощаясь, он задержал мою руку и тихо спросил:

- Ты не забудешь? Я покачал головой.

- Не забывай, - настойчиво сказал Михоэлс, - никогда не забывай!

Я не забыл, Соломон Михайлович!

...Уходит наш поезд в Освенцим,

Наш поезд уходит в Освенцим -

Сегодня и ежедневно!

...Я стоял в дверях небольшого зала, где происходило очередное
заседание еврейской секции Московского отделения Союза писателей -
(существовала когда-то такая секция!). После гибели Михоэлса я почемуто вбил
себе в голову, что непременно - хоть и не знал даже языка - должен принять
участие в работе этой секции. Я явился принаряженный, при галстуке (часть
мужского туалета, которую я всю жизнь ненавижу лютой ненавистью), и где-то в
глубине души чувствовал себя немножко героем, хотя и пытался не признаваться
в этом даже себе самому.

И вдруг Маркиш, сидевший на председательском месте, увидел меня. Он
нахмурился, как-то странно выпятил губы, прищурил глаза. Потом он резко
встал, крупными шагами прошел через весь зал, остановился передо мною и
проговорил нарочито громко и грубо:

- А вам что здесь надо? Вы зачем сюда явились? А ну-ка, убирайтесь
отсюда вон! Вы здесь чужой, убирайтесь!..

Я опешил. Я ничего не мог понять. Еще накануне при встрече со мной
Маркиш был приветлив, почти нежен. Что же случилось?

Я повернулся и вышел из зала, изо всех сил стараясь удержать слезы
огорчения и обиды.

Недели через две почти все члены еврейской секции были арестованы,
многие - и среди них Маркиш - физически уничтожены, а сама секция навсегда
прекратила свое существование.

И теперь я знаю, что Маркиш - в ту секунду, когда он громогласно назвал
меня "чужим" и выгнал с заседания, - просто спасал мне, мальчишке, жизнь.

Я этого не забыл. Перец, я этого никогда не забуду!

...Откуда-то из липкого тумана, из болотной хляби, мерзкий, словно его
соскребли со стены привокзального сортира, прозвучал голос Соколовой:

- А можете ли вы, товарищ Галич, гарантировать, что на вашем спектакле
- если бы он, конечно, состоялся - не будут происходить всякие
националистические эксцессы?! Не можете вы этого гарантировать! И что же
получится? Получится, что мы сами, своими, как говорится, руками даем повод
и для сионистских, и для антисемитских выходок...

Но я уже опять перестал слушать ее и слышать.

...Сначала заиграл духовой оркестр - песни Дунаевского и старинные
вальсы. Потом зажглись круглые матовые фонари, заблестел лед, зазвенели
коньки - и закружились, понеслись все быстрей и быстрей нарядные фигурки
конькобежцев.

В начале тридцатых годов мы переехали из Веневитиновского дома на Малую
Бронную, и моим миром стали Никитские ворота. Тверской бульвар. Большая и
Малая Бронная и, конечно же. Патриаршие пруды; летом - зеленый сквер с
прудом и лодочной станцией, а зимой - каток.

Каток на Патриарших прудах! Как часто, с какой благодарностью и
нежностью я вспоминаю тебя!

Глупый ворон прилетел под окно

И выкаркивает мне номера

Телефонов, что умолкли давно!

Словно встретились во мгле полюса,

Прозвенели над огнем топоры -

Оживают в тишине голоса

Телефонов довоенной поры!

И внезапно обретая черты,

Шепелявит в телефон шепоток: - Пять-тринадцать-сорок три? Это ты?

Ровно в восемь приходи на каток!..

И подхватив чемоданчик (а ходить на каток без чемоданчика считалось
дурным тоном), как бы ни был я устал или занят - я мчался на Патриаршие
пруды.

Это был не просто каток. Это был своего рода клуб, место, где мгновенно
возникали и так же мгновенно кончались неистовые и стремительные юношеские
романы, где выяснялись отношения и обсуждались планы на будущее.

И все это под шум, смех, звон коньков и похрипыванье духового оркестра,
повторявшего раза три в вечер свой коронный номер - вальс "На сопках
Манчжурии":

Спит гаолян,

Сопки покрыты мглой...

Мой приятель Яшка Лифшиц - в сорок девятом году он будет расстрелян в
Лефортовской тюрьме как враг народа и не то японский, не то английский шпион
- сказал про нее:

- Вот ее не было - и вот она есть!

Да, она была, она существовала - тоненькая, золотоволосая, с
удивительными прозрачно-синими глазами. И одета она была тоже для тех лет
необыкновенно: золотые волосы перехвачены широкой белой лентой, белый свитер
и короткая, торчком, похожая на балетную пачку, белая юбка.

Через несколько дней после первого появления этой девушки на Патриарших
прудах все тот же всеведущий Яшка сообщил нам в раздевалке катка все, что
ему удалось о ней узнать:

- Зовут ее Лия... Фамилия - Канторович... Отец - еврей, наверное... А
мать была немка, но мать умерла... Они много лет прожили в Австрии, отец ее
там в торгпредстве работал... Они вон в том доме живут - напротив катка...

Это были и вправду чрезвычайно ценные сведения. И самым ценным было то,
что Лия жила в доме, выходившем окнами на Патриаршие пруды, и, стало быть,
появление ее на нашем катке не было случайным - зачем ей ездить в Парк
культуры или на Петровку, на каток "Динамо"?

К этому катку на Петровке мы испытывали откровенное, давнее и стойкое
недоброжелательство. Мы считали, что на этот каток ходят одни пижоны - с
Кузнецкого моста и Столешникова переулка, и ходят не столько кататься на
коньках, сколько глазеть на знаменитых завсегдатаев - актеров и спортсменов.

На нашем катке знаменитости не бывали - здесь мы сами были
знаменитостями.

В тот же день, после Яшкиного сообщения, мы познакомились с Лией. Мы
просто подъехали всей компанией к скамейке, на которой она отдыхала,
остановились и хором сказали:

- Здравствуйте, Лия, мы хотим с вами познакомиться!

- Очень приятно, - серьезно ответила Лия, - а кто вы такие?

Мы по очереди начали представляться, но Лия улыбнулась:

- Не надо, не надо! Я буду запоминать постепенно!..

Так, естественно и спокойно - а она все делала естественно и спокойно -
Лия стала полноправным членом нашей компании.

Мы звонили ей по телефону - сообщали время, когда придем на каток,
иногда провожали ее все вместе до дома, но никто из нас в нее почему-то не
влюблялся.

Лия была Лией - самой красивой, самой, пожалуй, умной из всех нас и
немножко загадочной - и влюблялись мы в девушек попроще и попонятнее.

Однажды - это было в январе сорок первого года - еще задолго до
закрытия катка Лия сказала мне:

- Знаешь, я что-то сегодня устала! Проводишь меня?

- Хорошо, - сказал я с некоторым недоумением, так как обычно мы уходили
с катка самыми последними, когда оркестранты начинали запихивать в чехлы
свои тромбоны и трубы, и один за другим гасли матовые шары-фонари. - Сейчас