виду кажутся еще сносными, а помещения, закрытые от глаз покупателя, ужасны. Все
так называемые "палатки" обращены в курятники, в которых содержится и режется
живая птица. Начиная с лестниц, ведущих в палатки, полы и клетки содержатся
крайне небрежно, помет не вывозится, всюду запекшаяся кровь, которою пропитаны
стены лавок, не окрашенных, как бы следовало по санитарным условиям, масляною
краскою; по углам на полу всюду набросан сор, перья, рогожа, мочала... колоды
для рубки мяса избиты и содержатся неопрятно, туши вешаются на ржавые железные
невылуженные крючья, служащие при лавках одеты в засаленное платье и грязные
передники, а ножи в неопрятном виде лежат в привешанных к поясу мясников
грязных, окровавленных ножнах, которые, по-видимому, никогда не чистятся... В
сараях при некоторых лавках стоят чаны, в которых вымачиваются снятые с убитых
животных кожи, издающие невыносимый смрад". Осмотрев лавки, комиссия отправилась
на Монетный двор. Посредине его--сорная яма, заваленная грудой животных и
растительных гниющих отбросов, и несколько деревянных срубов, служащих вместо
помойных ям и предназначенных для выливания помоев и отбросов со всего Охотного
ряда. В них густой массой, почти в уровень с поверхностью земли, стоят зловонные
нечистоты, между которыми виднеются плавающие внутренно- сти и кровь, Все эти
нечистоты проведены без разрешения управы в городскую трубу и без фильтра
стекают по ней в Москву-реку. Нечистоты заднего двора "выше всякого описания".
Почти половину его занимает официально бойня мелкого скота, помещающаяся в
большом двухэтажном каменном сарае. Внутренность бойни отвратительна. Запекшаяся
кровь толстым слоем покрывает асфальтовый пол и пропитала некрашеные стены. "Все
помещение довольно обширной бойни, в которой убивается и мелкий скот для всего
Охотного ряда, издает невыносимое для свежего человека зловоние. Сарай этот
имеет маленькое отделение, еще более зловонное, в котором живет сторож
заведующего очисткой бойни Мокеева. Площадь этого двора покрыта толстым слоем
находящейся между камнями запекшейся крови и обрывков внутренностей, подле стен
лежит дымящийся навоз, кишки и другие гниющие отбросы. Двор окружен погребами и
запертыми сараями, помещающимися в полуразвалившихся постройках". "Между прочим,
после долгих требований ключа был отперт сарай, принадлежащий мяснику Ивану
Кузьмину Леонову. Из сарая этого по двору сочилась кровавая жидкость от
сложенных в нем нескольких сот гнилых шкур. Следующий сарай для уборки битого
скота, принадлежащий братьям Андреевым, оказался чуть ли не хуже первого.
Солонина вся в червях и т. п. Когда отворили дверь--стаи крыс выскакивали из
ящиков с мясной тухлятиной, грузно шлепались и исчезали в подполье!.. И так
везде... везде". Протокол этого осмотра исторический. Он был прочитан в
заседании городской думы и вызвал оживленные прения, которые, как и всегда,
окончились бы ничем, если бы не гласный Жадаев. Полуграмотный кустарь-ящичник,
маленький, вихрастый, в неизменной поддевке и смазных сапогах, когда уже
кончились прения, попросил слова; и его звонкий резкий тенор сменил
повествование врача Попандоподо, рисовавшего ужасы Охотного ряда. Миазмы,
бациллы, бактерии, антисанитария, аммиак... украшали речь врача. -- Вер-рно!
Верно, что говорит Василий Константиныч! Так как мы поставляем ящики в Охотный,
так уж нагляделись... И какие там миазмы и сколько их... Заглянешь в бочку --
так они кишмя кишат... Так и ползают по солонине... А уж насчет бахтериев -- так
и шмыгают под ногами, рыжие, хвостатые... Так и шмыгают, того и гляди наступишь.
Гомерический хохот. Жадаев сверкнул глазами, и голос его покрыл шум. -- Чего
ржете! Что я, вру, что ли? Во-о какие, хвостатые да рыжие! Во-о какие! Под
ногами шмыгают...-- и он развел руками на пол-аршина. Речь Жадаева попала в
газеты, насмешила Москву, и тут принялись за очистку Охотного ряда. Первым делом
было приказано иметь во всех лавках кошек. Но кошки и так были в большинстве
лавок. Это был род спорта -- у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели на
прилавках, но крысы обращали на них мало внимания. В надворные сараи котов на
ночь не пускали после того, как одного из них в сарае ночью крысы сожрали. Так с
крысами ничего поделать и не могли, пока один из охотнорядцев, Грачев, не нашел,
наконец, способ избавиться от этих хищников. И вышло это только благодаря
Жадаеву. Редактор журнала "Природа и охота" Л. П. Сабанеев, прочитав заметку о
Жадаеве, встретился с Грачевым, посмеялся над "хвостатыми бахтериями" и подарил
Грачеву щенка фокса-крысолова. Назвал его Грачев Мальчиком и поселил в лавке.
Кормят его мясом досыта. Соседи Грачева ходят и посмеиваются. Крысы бегают
стаями. Мальчик подрос, окреп. В одно утро отпирают лавку и находят двух
задушенных крыс. Мальчик стоит около них, обрубком хвоста виляет... На другой
день-- тройка крыс... А там пяток, а там уж ни одной крысы в лавке не стало--
всех передушил... Так же Мальчик и амбар грачевский очистил... Стали к Грачеву
обращаться соседи -- и Мальчик начал отправляться на гастроли, выводить крыс в
лавках. Вслед за Грачевым завели фокстерьеров и другие торговцы, чтобы охранять
первосортные съестные припасы, которых особенно много скоплялось перед большими
праздниками, когда богатая Москва швырялась деньгами на праздничные подарки и
обжорство. После революции лавки Охотного ряда были снесены начисто, и вместо
них поднялось одиннадцатиэтажное здание гостиницы "Москва"; только и осталось от
Охотного ряда что два древних дома на другой стороне площади. Сотни лет стояли
эти два дома, покрытые грязью и мерзостью, пока комиссия по "Старой Москве" не
обратила на них внимание, а Музейный отдел Главнауки не приступил к их
реставрации. Разломали все хлевушки и сарайчики, очистили от грязи дом,
построенный Голицыным, где прежде резали кур и был склад всякой завали, и
выявились на стенах, после отбитой штукатурки, пояски, карнизы и прочие
украшения, художественно высеченные из кирпича, а когда выбросили из подвала
зловонные бочки с сельдями и уничтожили заведение, где эти сельди коптились, то
под полом оказались еще беломраморные покои. Никто из москвичей и не подозревал,
что эта "коптильня" в беломраморных палатах. Василий Голицын, фаворит царевны
Софьи, образованнейший человек своего века, выстроил эти палаты в 1686 году и
принимал в них знатных иностранцев, считавших своим долгом посетить это, как
писали за границей, "восьмое чудо" света. Рядом с палатами Голицына такое же
обширное место принадлежало заклятому врагу Голицына -- боярину Троекурову,
начальнику стрелецкого приказа. "За беду боярину сталося, за великую досаду
показалося", что у "Васьки Голицына" такие палаты! А в это время Петр I как раз
поручил своему любимцу Троекурову наблюдать за постройкой Сухаревой башни. И
вместе с башней Троекуров начал строить свой дом, рядом с домом Голицына, чтобы
"утереть ему нос", а материал, кстати, был под рукой -- от Сухаревой башни.
Проведал об этом Петр, назвал Троекурова казнокрадом, а все-таки в 1691 году
рядом с домом Голицына появились палаты, тоже в два этажа. Потом Троекуров
прибавил еще третий этаж со сводами в две с половиной сажени, чего не было ни до
него, ни после. Когда Василия Голицына, по проискам врагов, в числе которых был
Троекуров, сослали и секвестровали его имущество, Петр I подарил его дом
грузинскому царевичу, потомки которого уже не жили в доме, а сдавали его внаем
под торговые здания. В 1871 году дом был продан какому-то купцу. Дворец
превратился в трущобу. То же самое произошло и с домом Троекурова. Род
Троекуровых вымер в первой половине XVIII века, и дом перешел к дворянам
Соковниным, потом к Салтыковым, затем к Юрьевым и, наконец, в 1817 году был
куплен "Московским мещанским обществом", которое поступило с ним чисто
по-мещански: сдало его под гостиницу "Лондон", которая вскоре превратилась в
грязнейший извозчичий трактир, до самой революции служивший притоном шулеров,
налетчиков, барышников и всякого уголовного люда. Одновременно с этими двумя
домами, тоже из зависти, чтобы "утереть нос" Ваське Голицыну и казнокраду
Троекурову, князь Гагарин выстроил на Тверской свой дом. Это был казнокрад
похуже, пожалуй, Троекурова, как поется о нем в песне: Ах ты, сукин сын Гагарин,
Ты собака, а не барин... Заедаешь харчевые, Наше жалованье, И на эти наши деньги
Ты большой построил дом Среди улицы Тверской За Неглииной за рекой. Со
стеклянным потолком, С москворецкою водой, По фонтану ведена, Жива рыба
пущена... Неизвестно, утер ли нос Голицыну и Троекурову своим домом Матвей
Гагарин, но известно, что Петр I отрубил ему голову. Реставрированные дома
Голицына и Троекурова -- это последняя память об Охотном ряде... И единственная,
если не считать "Петра Кириллова". Об этом продукте Охотного ряда слышится
иногда при недобросовестном отпуске товара: -- Ты мне Петра Кирилыча не
заправляй! Петр Кириллов, благодаря которому были введены в трактирах для
расчета марки, был действительное лицо, увековечившее себя не только в Москве,
но и в провинции. Даже в далекой Сибири между торговыми людьми нередко шел такой
разговор: -- Опять ты мне Петра Кирилыча заправил! Петр Кирилыч родился в
сороковых годах в деревне бывшего Углицкого уезда. Десятилетним мальчиком был
привезен в Москву и определен в трактир Егорова половым. Наглядевшись на
охотнорядских торговцев, практиковавших обмер, обвес и обман, он ловко применил
их методы торгового дела к своей профессии. Кушанья тогда заказывали на слово,
деньги, полученные от гостя, половые несли прямо в буфет, никуда не заходя,
платили, получали сдачу и на тарелке несли ее, тоже не останавливаясь, к гостю.
Если последний давал на чай, то чайные деньги сдавали в буфет на учет и делили
после. Кажется, ничего украсть нельзя, а Петр Кирилыч ухитрялся. Он как-то
прятал деньги в рукава, засовывал их в диван, куда садился знакомый подрядчик,
который брал и уносил эти деньги, вел им счет и после, на дому, рассчитывался с
Петром Кирилычем. И многие знали, а поймать не могли. Уж очень ловок был. Даст,
бывало, гость ему сто рублей разменять. Вмиг разменяет, сочтет на глазах гостя,
тот положит в карман, и делу конец. А другой гость начнет пересчитывать: -- Чего
ты принес? Тут пятишки нет, всего девяносто пять... Удивится Петр Кириллов. Сам
перечтет, положит деньги на стол, поставит сверху на них солонку или тарелку. --
Верно, не хватает пятишки! Сейчас сбегаю, не обронил ли на буфете. Через минуту
возвращается сияющий и бросает пятерку. -- Ваша правда... На буфете забыл...
Гость доволен, а Петр Кирилыч вдвое. В то время, когда пересчитывал деньги, он
успел стащить красненькую, а добавил только пятерку. А если гость пьяненький, он
получал с него так; выпил, положим, гость три рюмки водки и съел три пирожка.
Значит, за три рюмки и три пирожка надо сдать в буфет 60 копеек. Гость сидит,
носом поклевывает: -- Сколько с меня? -- С вас-с... вот, извольте видеть,--
загибает пальцы Петр Кирилыч, считая: -- По рюмочке три рюмочки, по гривенничку
три гривенничка--тридцать, три пирожка по гривенничку--тридцать, три рюмочки
тридцать. Папиросок не изволили спрашивать? Два рубля тридцать. -- Сколько? --
Два рубля тридцать! -- Почему такое? -- Да как же-с? Водку кушали, пирожки
кушали, папирос, сигар не спрашивали,-- и загибает пальцы.-- По рюмочке три
рюмочки, по гривеннику три гривенника-- тридцать, три пирожка -- тридцать. По
гривеннику три гривенника, по рюмочке три рюмочки, да три пирожка-- тридцать.
Папиросочек-сигарочек не спрашивали-- два рубля тридцать... Бросит ничего не
понявший гость трешницу. Иногда и сдачи не возьмет, ошалелый. И все знали, что
Петр Кирилыч обсчитывает, но никто не мог понять, как именно, а товарищи-половые