Яшкин не мог, однако старался не стонать, не ворочаться, чтобы не тревожить
умотавшегося за день старика.
Ленина, была не длинна еще, но и не коротка уже, если учесть тяжкие дни боев
под Смоленском и отступления к Москве, бедствия окружения под Вязьмой,
ранение и кошмарное время в каком-то лагере окруженцев вместе с сотнями,
может, тысячами раненых, больных, деморализованных отступлением и голодом
людей, их перевозку через фронт сперва в полевой, затем в эвакогоспиталь в
Коломну -- выйдет жизнь совсем длинная, перенасыщенная горечью и страданием.
как он там, немец-фашист, силен? Или, как в нашем кино показывают, труслив,
безмозгл и жаден до русских яек-курок? Яшкину и рассказать нечего. Ни одного
немца, ни живого, ни мертвого, он в сражении, по существу, и в глаза не
видел, потому как и не было его, сражения-то.
отступавших войск. Она, эта лавина, вовлекла их в бессмысленное, паническое
движение. В первый день Яшкин еще думал: "Зачем же так-то? Ведь если б все
это войско остановилось, уперлось, так, может, противника бы и остановили".
Но одно-единственное, редкое, почти не употребляемое в мирной жизни, роковое
слово "окружение" правило несметными табунами людей, бегущих, бредущих,
ползущих куда-то без всяких приказов, правил, по одному лишь ориентиру -- на
восход солнца, на восток, к своим. Лавина, будто речка среднерусских земель
в половодье, увеличивалась, полнела, ширилась, хотя ее и бомбили с воздуха
непрерывно, сгоняли с больших дорог снарядами, минами, танками в какие-то
неезжалые, непролазные овражистые места, но и там доставали с воздуха и с
земли.
отчаянно и обреченно. На артиллерийские позиции тут же коршуньем
набрасывались самолеты с выпущенными лапами, летели вверх земля, железо,
клочья какие-то. Пробовали закрепиться на слабо, наспех кем-то
подготовленных оборонительных рубежах, но тут же настигало людей это
проклятое слово "окружение" -- и они снова кучами, толпами, табунами и
россыпью бежали, спешили неизвестно куда, к кому и зачем.
страны в поисках фарта, жаждущими трудовых подвигов родителями, Яшкин не так
уж остро страдал от бескормицы и без воды. Съест картоху-другую, попьет раз
в день из колодца иль из лужи -- и готов к дальнейшей борьбе за жизнь, но
сон, сон, права детская загадка, сильнее всего он на свете. От недосыпа,
нервности, постоянного напряжения слабела воля, угасал дух, притупилось
чувство опасности и страха. Когда его, лежащего в канаве, оплеснуло
придорожной грязью, ослепило огнем, задушило дымом, который ему увиделся
вовсе и не дымом, а сизой поволокой, сально, непродыхаемо засаживающей горло
и нос, он еще до того, как почувствовал боль в боку и ощутил ток горячей
крови, слабо и согласно всхлипнул: "Ну вот и я..."
болтающейся под грудью, девушка, держась за повозку, волоклась куда-то.
Конь, запряженный в повозку, часто останавливался, пробовал губами выдрать
из земли смятые, грязные растения, жевал их вместе с кореньями, иной раз,
старчески согнув ноги, закинув хомут до загорбка, почти задушенный, пил из
лужи. Девушка разговаривала с конем, о чем-то его просила. С ранеными она
сперва тоже разговаривала, потом плакала, потом кричала: "Навязались на мою
голову!"
распорядился Бог, по разумению Коли Рындина, -- Он, Он, Милостивец, отпустил
ему еще какой-то срок жизни, Он удалил его из повозки, сколоченной на манер
гроба. Он видел, как той же ночью в преисподней, освещенной грохочущим огнем
с земли, фонарями с неба, метались очумелые люди, летели колеса, щепки от
повозок, бились сваленные наземь лошади, раскидывая землю копытами,
ринувшиеся в прорыв бойцы с оружием в руках, но больше без оружия,
стаптывали вопящих раненых, молча вырывались от тех, кто хватался за ноги,
за полы шинелей, за обмотки. Девушка, оставшаяся в горящем селе вместе с
ранеными, кричала сорванно, почти безумно: "Я с вами, с вами, миленькие!.."
Потом появилась еще девушка, бросилась на шею подруге: "Фа-а-айка! Фа-аечка!
Что там делается! Что там!.. Я с тобой буду, я с тобой!.."
деревушки, Яшкин, впадавший во все более глубокое забытье, не знал. Кажется,
тогда вот сквозь тот сизый, сальный, все больше, все сильнее удушающий туман
видел он немца, единственного, -- немец стоял в дверях открытой избы и о
чем-то разговаривал с хозяйкой, затем ушел и увел с собой санитарок Фаю и
Нелю. Думали, на расстрел. Но девушки вернулись со свертками, принесли
хлеба, соли, сала, полную сумку бинтов, ваты, флягу спирта и флакон йода.
страдание, боль, что такое доля солдатская. Его тоже потом чохом зачислят в
прирожденные злодеи, смешают, спутают с фашистскими карателями, эсэсовцами,
разными тыловыми костоломами, абверами, херабверами, как наши энкаведешники,
смершевцы, трибунальщики -- вся эта шушваль, угревшаяся за фронтом,
ошивавшаяся в безопасной, сытой неблизости от него, окрестит себя со
временем в самых резвых вояк, в самых справедливых на свете благодетелей,
ототрут они локтями в конец очередей, а то и вовсе вон из очереди выгонят,
оберут, объедят доподлинных страдальцев-фронтовиков.
девчонок, Яшкин уже не помнил. Ныне он чувствовал: скоро, совсем скоро
предстоит ему снова туда, в пекло. И он не то чтобы боялся этого пекла, он
примирился с судьбой, понимая всю неизбежность с ним происходящего -- ему не
словчить, не зацепиться по состоянию здоровья в тылу. С его прямотой в
отношениях с людьми, неуживчивым характером, при полном неумении
подхалимничать, пресмыкаться самое подходящее ему место там, на передовой,
где все же есть справедливость, пусть одна -- разъединственная, но уж зато
самая высшая справедливость, -- равенство перед смертью.
деваются или на время утихают. Может, на фронте перестанет ныть в боку,
давить тошнотной мутью, оплетать зев горечью эта клятая печень, о которой до
войны Яшкин не знал, где она находится, и даже не подозревал, что она у него
есть.
Глава седьмая
больших, можно сказать, невероятных события. Произошли они почти все подряд.
может, и Сибирского военного округа, -- кто до служивых снизойдет, скажет об
этом? Все, начиная от старослужащих солдат и кончая строевыми командирами,
говорили: "Ну теперь наведут порядок! Дадут жару!"
очень бодрым. Коренастенький, телом справный, как и полагается генералу,
чуть кривоногий, на ходу скорый, в подпоясанном бушлате, в шапке-ушанке, он
влетел в столовую в сопровождении всего лишь единственного чина
неопределенных родов войск, вынул из-за голенища разрисованную бордовыми,
золотистыми цветочками новую ложку, взятую, видать, по экстренному случаю со
склада или в магазине, и пошел от стола к столу, запуская ту нарядную ложку
в тазы с похлебкой, ворочал ею, взбаламучивая, поднимая со дна гущину,
главное содержимое солдатского хлебова. По тазу вместе с белыми семечками
жабами всплывали зеленые разопрелые помидоры, ошметки капусты, в слизь
разварившиеся, мясные иль какие-то другие жилы и белесая муть картошки.
Никому ничего проверяющий не говорил, поворошив в тазу, кивал головой, мол,
действуйте, товарищи, и следовал дальше. На середине просторного помещения,
на пересечении главных путей от раздаточных окон-бойниц к столам, он
приостановился, заинтересовавшись, отчего это дежурные по столам мчатся с
тазом стремглав, закусив губу, поохивая, постанывая, и навстречу им так же
стремительно бросаются два или три красноармейца с протянутыми мисками,
подставляют их под таз, бережно, нога в ногу с разносчиками шагают к столу.
у всех почти тазов, слепленных малолетними жестянщиками ремесленных училищ,
снялись заклепки и отвалились ручки, вот дежурные и зажимали дырки по ту и
другую сторону таза голыми руками, сохраняя до капельки продукт питания,
взятый с бою у раздаточного окна. Живыми телами, можно сказать, закрывали
бойцы амбразуры, похлебка сочилась по ладони, сквозь пальцы, отчего и бежали
бойцы с чашками навстречу, чтоб ничего из них не вылилось, не пропало
понапрасну, Достигнув стола, плюхнув таз на доску столешницы, дежурные по
столу трясли ошпаренными руками, дули на пальцы.
шел от стола к столу, накалялся лицом, сжимал ложку в кулаке так, что
нарядная та ложка вот-вот должна была треснуть и переломиться. Нос генерала
по-звериному завалисто работал ноздрями, красно их вывертывал, ноги
подогнулись в коленях, словно у хищника перед броском. Генерал рвался к
какой-то цели.
языками, видя, как генерал, раскаленный до последнего градуса, направился в
кухню, где спросил старшого. Вперед выступил наряженный в чистую куртку и в
белый колпак мужик с толстой шеей, должно быть, старший по кухне, начал
чего-то докладывать.
людей, и ляпнул, видать, лишнее или чего-то невпопад, генерал схватил ведро
и звонко зазвездил по башке собеседника. Он, пожалуй что, всю кухонную
челядь перебил бы ведром, но сломалась дужка ведра, и улетела посудина
куда-то, генерал сжимал и разжимал руку в поисках какого-либо убойного
предмета. Персонал кухни, заметив, что генерал воззрился на железную клюку,
на всякий случай сгруппировался возле двери, готовый драпануть в случае
чего. В переполненный зал столовой набралось, набилось народу дивно, вторая
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Березин Федор
Круз Андрей
Прозоров Александр
Куликов Роман