исступленно:
бешеные толчки разрушения. - Идите спросите у него, кто он. Он, может
быть, расскажет, кто он!..
уже пережил!..
передней, где странно было видеть приготовленные на дачу чемоданы, ударом
распахнул дверь на лестничную площадку и, не вызвав лифта, скачками
ринулся по лестнице вниз.
возбуждения лицо, когда он вышел из подъезда, не зная, куда идти, не зная,
что делать в эти секунды, и, закурив, сделал несколько спешащих затяжек
сигаретой.
останавливая его приказывающим криком:
себе, глядя в глаза Никиты заостренными, сумасшедшими зрачками.
не знаю, что с тобой сделаю!
дальше?
рукав. - Жди здесь! Я выведу машину из гаража. Сейчас мы поедем
куда-нибудь, и ты мне все объяснишь!.. Слышишь, ты!
11
зеленоватой тьмой огромные аквариумы, вялыми щупальцами извивались за
стеклами водоросли, сплошные малиновые ковры устилали зал, заглушали здесь
голоса, шаги официантов; и было непроницаемо тихо, прохладно, как под
землей. Но оба они обливались потом - влажные рубашки прилипли к спинам, к
груди - пили коньяк и бесконечно запивали его минеральной водой; обоих
мучила жажда, ни коньяк, ни боржом не утоляли ее; болезненно щипало во рту
от множества выкуренных сигарет; обоих толкало куда-то непроходящее
нервное возбуждение; несколько раз расплачивались, вскакивали, затем опять
садились, бессмысленно заказывая что-то, опять требуя коньяк, и снова
пили, словно боясь уйти отсюда, не договорив сейчас нечто важное, для
обоих сущее, как жизнь, но уже плохо слушали, воспринимали друг друга и не
говорили, а кричали; потом, опомнившись, оглядывались, как бы не сознавая,
зачем и для чего они здесь.
переминался, все наблюдал издали; иногда мягкой, выработанной походкой,
неслышной по ковру, подходил к столику, возникал над ними,
беспокойно-вежливо улыбаясь, поднятыми бровями спрашивая, не нужен ли
счет, и так же бесшумно отходил, уже сгоняя предупредительную эту улыбку с
блеклого морщинистого своего лица.
тебя знаю! - говорил Валерий осипшим голосом, и его потное, искаженное,
бледное сквозь дым лицо наклонялось к Никите с фанатичным упрямством
человека, пытающегося доказать. - Старик мог сделать все, что угодно,
все... Я его не идеализирую... К черту ангелов, ведь их нет!.. Он мог
как-нибудь по-интеллигентски увильнуть, забить памороки, наконец! Но чтобы
предать... Это конец света!.. Свою сестру! Твою мать... Это - нет! Этого
не может быть... Он не мог этого сделать! Он, в сущности, слабый старик.
Только игра! Хотел быть всегда либералом. И сейчас, сейчас... Ты ведь
только предполагаешь. А это обманывает! Я тоже иногда предполагаю, а на
деле - совсем другое. Нет, Никитушка! Ты говори, говори, честно говори!..
Ты только предполагаешь?..
самоуверенного выражения, к какому привык за эти дни Никита, и он
временами трезво и близко видел его подстриженные ежиком выгоревшие
волосы, его ищущие поддержки зрачки, его загорелую шею, белую сорочку,
влажные пятна под мышками, и в то же время реально ощущал красный полусвет
вокруг себя, зеленую прохладу аквариумов, какое-то серое, вафельное лицо
официанта в полутьме стены, и так же несоответственно со всем этим порой
вдруг представлял написанную больничными фиолетовыми чернилами записку
матери, ее незнакомо крупный, детский почерк... Он хотел передать Валерию
содержание этой предсмертной записки матери, но почему-то мешало его
мотающееся, пьяное, требовательное лицо, этот низко на грудь спущенный
узел галстука, это тоскливо раздражало, и хотелось все время подтянуть
его, сказать, чтобы он подтянул узел: тогда, казалось, многое будет не
так, как было.
Кому ты мог поверить? Ну скажи, кому?
холодное стекло бокала, наполненного боржомом, выпил, глядя сквозь
красноватый дым, все гуще наполнявший зал ресторана, на ядовито-зеленый
подсвет аквариумов, где среди непрерывного колебания водорослей, среди их
щупалец лениво виляли плавниками, механически раскрывали круглые рты
огненно-прозрачные рыбы. "Зачем мы здесь? - с тоской спросил он себя. - Я
пью и не пьянею. Я все чувствую, все помню, все слышу. Зачем же тогда мы
пьем? Зачем мы пришли сюда?.."
не пойму. Он ведь знал, что было с матерью! Он знал и продолжал жить,
юбилеи устраивать! Ты говоришь, игра? Нет. Не пошел, черт возьми, в
монастырь, не посыпал голову пеплом! Не застрелился! Объясни! Вот ты
объясни, а не спрашивай! Как так могут люди жить?.. Он ведь ее знал!
Другие могли не знать, но он-то знал. Все знал!.. Он предал ее и жил!
Прожил всю жизнь!..
Если еще повторишь это слово, я тебе набью морду! Я не намерен выслушивать
гнусь об отце... Слышал?
текли по его шее, одно плечо выгнулось, поднялось, и он все сильнее
прижимал кисть Никиты к столу, к мокрой, облитой коньяком скатерти.
Официант, стоя у стены, по-прежнему издали наблюдал за ними. И Никита с
отвращением к своей потной руке, к скользким пальцам Валерия, к этой
грязно-облитой скатерти, понимая, что сейчас может произойти что-то
отвратительное между ними, не выдернул руку, а проговорил трезво и
осмысленно, как можно спокойнее:
Валерий своим кудахтающим смехом и, милосердно отпустив кисть Никиты,
заговорил с ожесточением: - Ты мальчишка, слабак... Борец за
справедливость! Да? А сам приехал из Ленинграда к влиятельному
родственнику просить помощи! Где она, логика, где? Борьба за
справедливость? Одна рука - ха-ха! - протянута за милостыней, а другая...
Мой отец - демагог... Не хуже, не лучше! Но если ты еще скажешь гнусь об
отце, я изобью тебя... Застолбил?
И, чувствуя, как его начинает неудержимо бить дрожь, полез в задний карман
за деньгами.
из перемешанного гула голосов в многолюдном зале, из звенящих,
металлических ударов джаза, игравшего в другом зале, склонилось, забелело
над столом утомленно-старческое лицо официанта, незаметным движением
положившего счет на стол.
Достаточно ведь...
вскинув на официанта покрасневшие глаза. - А может быть, нет? А? Почему вы
нам советы даете, папаша? Знаете статью в конституции - каждый имеет право
на отдых?
оборачивались; Никите стало душно.
не изменяя утомленного выражения лица. - Студенты, наверно. Конституцию я
знаю, своей кровью завоевал. Я в отцы ведь вам... Стыдно. Нехорошо.
Как насчет чаевых? Берете или нет?
проговорил быстро Никита, взял счет, почти не посмотрев его, и положил
деньги на стол. - Спасибо, спасибо... Мы уходим.
спрячь, спрячь свою жалкую десятку... заработанную потом, скажешь!
брюк, бросил две десятки на стол, отшвырнул пальцем деньги Никиты. Десятка
соскользнула со стола, упала на ковер, под ноги.