глазами зеленела над снежной кры-шей елка, и я себя чувствовал настолько
счастливым, на-сколько может себя чувствовать усталый путник, одетый при
20-градусном морозе почти так же легко, как одева-лись боги на Олимпе... Я
прибавил шагу, и через минуту под моими ногами заскрипело крыльцо. В сенях я
столк-нулся с красивой бабой, в красном сарафане, которая по-стилала около
дверей чистый половичок.
и вошел в кабак. Чистый пол, чистые лавки, лампада у образа. На стойке
бочонок с краном, на нем висят "крючки", медные казенные мерки для вина. Это
-- род кастрюлек с длинными ручками, ме-рой в штоф, полуштоф, косушку и
шкалик. За стойкой полка, уставленная плечистыми четырехугольными
полу-штофами с красными наливками, желтыми и зелеными на-стойками. Тут были:
ерофеич, перцовка, полыновка, ма-линовка, рябиновка и кабацкий ром, пахнущий
сургу-чом. И все в полуштофах: тогда бутылок не было по каба-кам. За стойкой
одноглазый рыжий целовальник в крас-ной рубахе уставлял посуду. В углу на
лавке дремал обо-рванец в лаптях и сером подобии зипуна. Я подошел, вы-нул
пятак и хлопнул им молча о стойку. Целовальник молча снял шкаличный крючок,
нацедил водки из крана вровень с краями, ловко перелил в зеленый стакан с
толстым дном и подвинул его ко мне. Затем из-под стойки вытащил огромную
бурую, твердую, как булыжник, пе-ченку, отрезал "жеребьек", ткнул его в
солонку и подви-нул к деревянному кружку, на котором лежали кусочки хлеба.
Вышла хозяйка.
у меня горели, и я с величайшим наслаждением опрокинул в рот стакан сивухи и
начал за-кусывать хлебом с печенкой. Вдруг надо мной прогремел бас:
вкуса, а ты как лопаешь? Без вся-кого для себя удовольствия!
тебя, неразумного. Умираю, друг, с по-хмелья, а кривой черт не дает! Лицо
его было ужасно: опух, глаза красные, борода растрепана и весь дрожал. У
меня оставалось еще два пятака на всю мою будущую жизнь, так как впереди
ничего определенного не предви-делось. Вижу, человек жестоко мучится. Думаю,
-- ри-скнем. То ли бывало... Бог даст день, бог даст и деньги! И я хлопнул
пятаками о стойку. Замелькали у кривого крючок, стаканы, нож и печенка.
Хозяйка, по жесту бро-дяги, сняла с гвоздя полотенце и передала ему. Тот
намо-тал конец полотенца на правую руку, другой конец пере-кинул через шею и
взял в левую. Затем нагнулся, взял правой рукой стакан, а левой начал через
шею тянуть вниз полотенце, поднимая, таким образом, как на блоке, правую
руку со стаканом прямо ко рту. При его дрожа-щих руках такое приспособление
было неизбежно. Нако-нец, стакан очутился у рта, и он, закрыв глаза, тянул
ви-но, повидимому, с величайшим отвращением.
стакан и сразу проглотил вино. Только булькнуло.
за руку.
бутерброд, стало быть, хлеб внизу, а печенка сверху. Язык -- орган вкуса.
Так ты вот до сей поры зря жрал, а я тебя выучу, век благодарен будешь в
других уму-разуму научишь. Вот как: возьми да переверни, клади бутерброд не
хлебом на язык, а печенкой. Ну-ка!
бутерброде до сего времени я вспоми-наю этот урок, данный мне
пропоицей-зимогором в каба-ке на Романовском тракте, за который я тогда
запла-тил всем моим наличным состоянием.
зимогор предложил мне покурить. Я свернул собачью ножку и с удовольствием
затянулся махоркой.
на него бродяга.-- Да твое ли это дело! Допрашивать-то твое дело? Ты кто
такой?
на крыльцо. Ветер бросил мне снегом в лицо. Мне мелькнуло, что я теперь
совсем уж отморожу себе уши, и я вернулся в сени, схватил с: пола чистый
половичок, как башлыком укутал им голову.и бодро выступил в путь. И скажу
теперь, не будь этого половика, я не писал бы этих строк.
"матушке Екатерине" березами; сбиться нельзя. Иногда нога уходила до колен в
навитые по ко-лее гребни снега.
тишина, одиночество. Половик спас меня -- ни разу не пришлось оттирать ушей
и щек.
усталость, что, не будь этой деревни, ка-жется, упал бы и замерз. Предвкушая
возможность вытя-нуться на лавке или хоть на полу в теплой избе, захожу в
избу... в одну... в другую... в третью... Везде заперто, и в ответ на
просьбу о ночлеге слышу ругательства. За-хожу в четвертую -- дверь оказалась
незапертой. Коптит светец. Баба накрывает на стол. В переднем углу сидит
седой старик, рядом бородатый мужик и мальчонка. Во-шел и, помня уже раз
испытанный когда-то урок, помо-лился на образ. . -- Пустите переночевать,
Христа ради.
уж!..-- затараторила баба.
стряхивая украденный половик.
хлеба лежали на столе.
баба к рыжему.
старик указал мне место на скамье, где сесть.
грибных щей. Едим молча. Еще под-лили. Тепло. Приветливо потрескивает,
слегка дымя, лу-чина в светце, падая мелкими головешками в лохань с водой.
Тараканы желтые домовито ползают по Илье Муромцу и генералу Бакланову...
Тепло им, как и мне. Хо-зяйка то и дело вставляет в железо высокого светца
новую лучину... Ели кашу с зеленым льняным маслом. Кош-ка вскочила на лавку
и начала тереться о стенку.
рождеством дело... Поужинали... Вдруг сту-чит. Если бы знали, что бродяга, в
жисть не отперли бы. -- Кто это? -- спрашиваю. -- А он из-за двери-то: --
Нет ли продажного холста?
нет, ни топора нет... Вот и пущай вашего брата!..
со стены ходики и с серьезной фи-зиономией осмотрел их и принялся за работу.
Коечто раз-винтил.
в который я собрал части ча-сов.
уснули. Тепло в избе. Я давно так крепко не спал, как на этой узкой скамье с
сапогами в головах. Проснулся перед рассветом; еще все спали. Ти-хо взял
из-под головы сапоги, обулся, накинул пальто и потихоньку вышел на улицу.
Метель утихла. Небо звезд-ное. Холодище страшенный. Вернулся бы назад, да
вспом-нил разобранные часы на столе в платочке и зашагал, завернув голову в
Березин Федор
Самойлова Елена
Доценко Виктор
Андреев Николай
Посняков Андрей
Ибсен Генрик