Чтение 25–й страницы книги ~Самоубийство~

Voraussetzung erheben", он многозначительно поднял палец. В этот день были
125 выпиты две бутылки пива, а после них Альберт что-то играл на скрипке, --
от волнения еще хуже, чем обычно.

На следующий день он принес в Патентное бюро тетрадь в
светло-коричневой обложке. Товарищи корректно его поздравили, хотя и не без
некоторого недоумения: "Лучше бы этот юный, одетый как нищий, иностранец
больше занимался патентами". Он зарабатывал свой хлеб добросовестно, но в
самом деле интересовался патентами очень мало. Больше в бюро о работе не
говорили. Вопреки предсказанию Бессо, не говорил о ней и "весь мир".

Однако через некоторое время пришло письмо из редакции: секретарь --
тоже с некоторым скрытым недоумением -- сообщал ему, что его работой
чрезвычайно заинтересовались три знаменитости: Анри Пуанкаре, Ван'т Гофф и
Гендрик Лорентц. Спрашивали: кто такой этот А. Эйнштейн? где преподает?

Он был очень доволен. Тщеславия у него никогда не было ни малейшего; в
этом отношении он был редчайшим исключением среди людей. Но честолюбие было,
хотя и честолюбивые мысли тревожили его не часто: просто для них у него
никогда не было времени; он всегда думал; когда думал о физике и математике,
очень мало людей в мире могло с ним сравниться по глубине и своеобразию;
когда писал о другом, особенно о политике, было совестно слушать; так это
было банально. Был он редким примером ограниченной гениальности.

Свою работу он прочел раза два еще в печатном виде, хотя знал ее почти
наизусть, и отчасти в связи с ней, отчасти как будто и без связи, ему
приходили мысли странные, уж совсем необыкновенные. Иногда в разговорах чуть
дразнил ими своего друга. Тот иногда сердился, -- был очень нервным
человеком. Его звали Микельанджело, и это имя вечно давало повод для шуток,
тоже его раздражавших. Порою Эйнштейн изумлял его разными своими, еще
смутными, идеями, которые могли изумить не одного Бессо.

-- Что такое в геометрии "пи"? -- спрашивал Эйнштейн как будто не
своего друга, а самого себя. -- Знает каждый школьник, а это совсем не так
просто. 126

-- Не понимаю, зачем считать сложными самые простые вещи, -- отвечал
Бессо, настораживаясь при новых "тевтонских глубинах". -- "Пи" это отношение
окружности к диаметру: три, запятая, один, четыре, один, пять, девять... Я в
гимназии заучил это число до пятнадцатого знака.

-- Напрасно терял время. "Пи" не есть постоянная величина.

-- "Пи" не есть постоянная величина? Чего только вы, немцы, не
измышляете!

-- Это очень просто, но объяснять долго, и я не умею. Или возьми
понятие времени. Мы им и в науке и в жизни пользуемся постоянно. Но ведь
время может сжиматься и расширяться.

-- Может сжиматься и расширяться? Время?

-- Ну, да. Вообще надо переменить всЈ, чему учат в гимназиях и
университетах. Механика Ньютона не верна и закон сохранения материи Лавуазье
тоже неверен. Они оба ошибались.

-- Ньютон и Лавуазье ошибались? -- спрашивал Бессо уже с раздраженьем.
Как он ни любил своего друга, всЈ же находил несколько странным, что этот
молодой человек опровергает Ньютона и Лавуазье. -- Они ошибались, а ты не
ошибаешься?

-- Они были великие, гениальные люди. Разумеется, я ни в какое
сравненье с ними не могу идти, но это так. Они упростили мир и многого не
приняли во внимание. Их понятие о массе было слишком простое. Скоро можно
будет кстати превращать массу в энергию.

-- Да мы это, слава Богу, давно знали и без тебя. Если сжечь вот этот
стол, то тепло можно превратить в работу, например в электрический ток.

-- Я имею в виду совершенно другое. Я имею в виду атом, -- говорил
Эйнштейн со вздохом.

-- Вильгельм Оствальд вообще отрицает существование атомов.

-- Он чудак. Атом такая же реальность, как этот стол.

-- И много энергии ты надеешься из него извлечь?

-- Очень много. Страшно много. Так много, что можно будет переделать
жизнь на земле. Можно будет 127 облагодетельствовать человечество, мы все
станем богачами.

-- Это было бы, конечно, очень кстати. У тебя верно нет сейчас и ста
франков?

-- Кажется, Милева говорила, что осталось двадцать пять. Но это так:
через сорок или пятьдесят лет не будет предела богатству человечества. Все
будут свободно размышлять и радоваться друг другу.

-- Это, конечно, возможно. Только вот что, дорогой мой, ты совершенно
уверен, что ты в своем уме? Извини меня, я дружески спрашиваю. Неужели
Пуанкаре, король ученых, одобряет всю твою... все твои мысли.

-- Я ему в подметки не гожусь, но я не думаю, чтобы он мог одобрять
всЈ. Да я еще почти ничего и не сказал.

-- Пожалуйста, смотри за собой: как бы ты с сжимающимся временем не
попал в...

Дмитрий Анатольевич просыпался, без будильника, всегда ровно в семь.
Ему полагалось перед ванной проделывать гимнастические упражнения, но он их
проделывал довольно редко и жаловался жене на непреодолимую лень. Татьяна
Михайловна знала, что он работает целый день, не видела большой пользы в
гимнастике и была недовольна предписаньями врача мужу. Врач требовал, чтобы
Ласточкин ел возможно меньше. Она понимала, что требованье разумно, но
знала, что Митя очень любит есть, и за обедом всЈ его угощала. -- "Ты ведешь
меня прямо к кондрашке!" -- говорил весело Дмитрий Анатольевич. -- "Помилуй,
какая кондрашка в твои годы! И от мяса не полнеют. Право, возьми еще
ростбифа. Кажется, он сегодня очень хорош, именно такой, какой ты любишь".
Ласточкин, хотя и с угрызеньями совести, соглашался: он и сам не верил, что
у него может быть апоплексический удар.

В свое время он составил себе "расписание". На большом листе бумаги
выписал сверху горизонтально дни недели, сбоку вертикально часы дня и
отметил, что должен делать каждый день в такой-то час. Было 128 указано даже
время для чтения новых книг. Расписание было подробное. Он показал его жене,
но та отнеслась к затее ласково-иронически:

-- Если б я не знала, что ты очень умен, Митя, я подумала бы, что в
тебе есть и некоторая ограниченность. Разве можно жить по расписанию? --
сказала она. -- Да никогда всего и включить нельзя.

Татьяна Михайловна имела на мужа такое влияние, что он скоро бросил
бумагу в корзину. Однако старался и без расписания вносить в свою жизнь
возможно больше порядка и точности; так, аккуратно записывал все свои доходы
и главные расходы; никаких заседаний никогда не пропускал и на них не
опаздывал; настаивал, чтобы завтрак и обед подавались в точно определенное
время.

В этот июньский солнечный день, ровно в восемь часов утра он уже не в
халате, а в прекрасном, тщательно выглаженном сером костюме, с такими же по
цвету галстуком и носками, вышел в столовую и с удовлетворением окинул
взглядом накрытый белоснежной скатертью стол. Калача и масла на столе не
было, но врач разрешил икру, и Татьяна Михайловна ежедневно ее покупала у
Елисеева "свежей получки, прямо из Астрахани". Уже был соединен со штепселем
небольшой серебряный электрический самовар, -- непринятая в Москве новинка.
Дмитрий Анатольевич любил всЈ новое и находил странным, что самовары
остались такие же, какие были чуть не при Петре Великом; пора бы, где можно,
освобождать прислугу от лишнего труда.

Не любил он только домов новой московской стройки, и лет пять тому
назад, когда стал много зарабатывать, снял в старом доме поместительную
квартиру с большими высокими комнатами, с толстыми стенами, с голландскими
печами; произвел в ней капитальный ремонт, устроил вторую ванную, для жены.
Татьяна Михайловна была в восторге. Она проводила в горячей воде часа
полтора в день. Об этом уже Дмитрий Анатольевич говорил ей: "Чрезвычайно
вредно, ты просто себя губишь!" и она тоже этому не верила. "Собственная
ванна это единственная роскошь, которая 129 действительно доставила мне
радость!" -- сказала она мужу и тотчас поправилась, заметив огорчение на его
лице: -- "Ну, не единственная, конечно, но самая главная". На стене был
шкапчик красного дерева; поставили туда борную кислоту, бертолетовую соль,
новейшие лекарства против головной боли, антипирин, фенацетин. Эта домашняя
аптека увеличивала уютность их благоустроенной жизни: есть на случай и
борная кислота.

В парадных и в других комнатах тоже всЈ было очень хорошо. Старую
мебель, оставшуюся от времени бедности, снесли на чердак: Дмитрий
Анатольевич предлагал раздарить ее знакомым из богемы, но Татьяна Михайловна
не согласилась: с этой мебелью было связано прошлое. Как ни счастлива она
была теперь, пожалуй еще лучше было прежде, когда они молодоженами покупали
за дешевку шкапы, столы, стулья. Чуть было не прослезилась, когда на чердак
относили маленький письменный стол Дмитрия Анатольевича, купленный когда-то
за девять рублей у Сухаревой башни: помнила и лицо, и фамилию старьевщика,
помнила, какая была в тот день погода, как Митя был доволен покупкой.

В доме не было ни старинного серебра, ни золоченой через огонь бронзы,
ни мореного дуба, -- Дмитрий Анатольевич даже не знал, что это собственно
такое. Он не очень любил бар, очень не любил людей, прикидывавшихся барами,
и старательно избегал в устройстве квартиры того, что могло бы казаться
"аристократическими претензиями". Но всЈ было хорошее, прочное, удобное. --
"У нас стиль культурных, сознательных парвеню", -- говорила, смеясь, Татьяна
Михайловна. С "аристократической претензией" случайно вышла лишь вторая
гостиная: необычная, круглая, затянутая атласом: Нина просила, чтобы ей
разрешили устроить эту комнату по ее плану: -- "Будет как в Мальмезоне у
Жозефины, но ведь Жозефина не была природной королевой, и Мальмезон это не
Версаль и не Трианон, успокойся, Митенька". Просто у нее был хороший вкус. И
не беда, что никто теперь атласом стен не затягивает, ведь уж если на то
пошло, то и 130 круглых комнат почти ни у кого нет, и это не посягает на
твой модерн, на твои электрические штучки", -- весело говорила она брату.