двое - он бы просто не пережил этого.
украшенном прелестными представительницами Оперы и Комедии. Монсеньер почти
каждый вечер ужинал не у себя дома, и всегда в самой изысканной компании.
Монсеньер отличался такой обходительностью и такой тонкостью чувств, что,
даже когда ему приходилось возиться со скучнейшими государственными делами и
государственными секретами, он и тут руководствовался главным образом
интересами Оперы и Комедии, а отнюдь не нуждами Франции. И, конечно, Франция
чувствовала себя польщенной и могла только радоваться этому, как и всякая
страна, когда к ней проявляют столь галантное отношение; так, например,
радовалась Англия в невозвратимые дни торговавшего ею веселого Стюарта *.
самого благородного правила - не вмешиваться ни во что и предоставить всему
идти своим путем; но что касается некоторых государственных дел,
находившихся в его непосредственном ведении, - здесь монсеньер руководился
другим не менее благородным правилом: тут все должно было идти его путями,
способствовать умножению его власти, а также его казны. Что же касается его
развлечений вообще и в частности, - тут монсеньер твердо держался еще одного
истинно благородного правила, что весь мир только и существует для его
удовольствия. "Ибо моя земля и все, что наполняет ее" *, - говорил монсеньер
словами священного писания, из коих он только одно-единственное позволил
себе заменить личным местоимением.
общегосударственного, так и частного порядка, стали возникать кой-какие
затруднения самого низменного свойства; и волей-неволей пришлось ему из-за
тех и других дел породниться с генеральным откупщиком, ибо, что касалось
государственных финансов, тут монсеньер уж ровно ничего не мог сделать, и,
следовательно, надо было передать это дело тому, кто мог; ну, а что касается
его личных финансов, то у генерального откупщика денег было девать некуда, а
монсеньер, после того как многие поколения его предков и он сам жили в свое
удовольствие и не знали счету деньгам, последнее время стал ощущать в них
сильный недостаток. Поэтому монсеньер поспешил взять свою сестру из
монастыря, покуда ее еще не успели постричь и облачить в монашеское одеяние
(из всего, что ей приличествовало, оно было самое дешевое) и отдал ее в
качестве залога в жены очень богатому откупщику, у которого было все, кроме
знатного происхождения. И теперь этот самый откупщик носил жезл с золотым
шариком и вместе со всеми другими ожидал в зале выхода его светлости; все
перед ним заискивали и относились к нему с необычайной почтительностью, -
все, за исключением высокородных родственников монсеньера: эти существа
высшей породы, и в первую очередь его собственная супруга, смотрели на него
сверху вниз и обращались с ним как нельзя более пренебрежительно.
лошадей стояло у него в конюшнях, две дюжины лакеев торчали в передней,
полдюжины камеристок обхаживали его жену. Человек этот не прикидывался,
будто он что-то делает, а просто тащил и грабил всюду, где только возможно,
(впрочем, супружеские его отношения безусловно способствовали укреплению
общественной нравственности), а посему среди всех персонажей, собравшихся
сегодня во дворце монсеньера, генеральный откупщик представлял собой нечто
несомненно реальное. Потому что, сказать по правде, в этих великолепных
залах, пленявших взоры своим пышным убранством, чудесными произведениями
искусства и всем, что могло бы удовлетворять самый изысканный вкус, было
что-то ходульное, не настоящее; потому что, если, приглядевшись к ним,
вспомнить толпы страшных пугал в лохмотьях и колпаках, ютившиеся где-то там
(да и не так уж далеко, ибо сторожевые башни Нотр-Дам, возвышавшиеся почти
на равном расстоянии между этими двумя полюсами, взирали на тот и на
другой), видно было, что все это как-то очень непрочно держится, но вряд ли
кому приходило в голову задуматься над этим на приеме у монсеньера. Высшие
военные чины, не имеющие ни малейшего представления о военном деле; высокие
представители флота, никогда не видавшие корабля; ведомственные сановники,
никогда не ведавшие никакими делами; служители церкви, приверженные всякой
скверне мирской, бесстыжие, с плотоядным взором, блудливыми речами,
погрязшие в распутстве, - все это были люди совершенно непригодные для того
звания, коим они были облечены, и все они с утра до вечера изощрялись во
вранье, притворяясь пригодными. Но так как все они более или менее были
приближенными монсеньера, из его клики, им и предоставлялись все должности,
на которых можно было чем-то попользоваться; и таких людей здесь было
великое множество. Однако не меньше было и таких, которые, даже не будучи в
непосредственной близости к монсеньеру или государственным делам, тоже не
имели отношения к чему бы то ни было настоящему и отнюдь не принадлежали к
числу людей, занимающихся каким-нибудь честным делом. Доктора, излечивающие
от воображаемых болезней с помощью каких-то чудодейственных снадобий, на
которых они наживали громадные состояния, искательно улыбались своим
сановным пациентам в приемных монсеньера; прожектеры, располагавшие
всевозможными средствами для устранения разных мелких пороков, расшатывавших
государственный организм, осаждали в гостиных монсеньера всех, кому было не
лень их слушать, и наперебой предлагали свои замечательные средства; не
предлагали только одного - взяться честно за дело и постараться искоренить
хотя бы один из этих пороков. Ни во что не верящие философы, бросавшие вызов
небесам своими картонными вавилонскими башнями и готовые на словах
переделать весь мир, беседовали в гостиных монсеньера с ни во что не
верящими химиками, одержимыми одной навязчивой идеей - превращать металл в
золото. Светские молодые люди тончайшего воспитания, которое в те
достопамятные времена (так же, как и в наше время) проявлялось в полнейшем
равнодушии ко всему естественному и человеческому, слонялись по апартаментам
монсеньера в томном изнеможении. У многих из этих знатных особ высшего
парижского света была какая-то своя семейная жизнь, но даже и тайные агенты,
сновавшие среди посетителей монсеньера и составлявшие добрую половину этого
избраннейшего общества, вряд ли обнаружили бы среди ангельских созданий,
украшающих сии высокие сферы, хотя бы одну-единственную супругу, которую по
ее поведению и внешности можно было бы признать Матерью. Если право
называться матерью обретается не только тем, чтобы произвести на свет
маленькое писклявое существо, - то здесь никто не стремился его заслужить -
это было не принято. Ребенка отправляли в деревню к кормилице, где его
кормили и растили, а прелестные шестидесятилетние бабушки наряжались, ездили
ужинать и вели себя так, словно им только что исполнилось двадцать.
зараженного этой страшной болезнью - никчемностью. В зале, что поближе к
передней, собралось с полдюжины совершенно особенных личностей; их уже
несколько лет посещали мрачные предчувствия, что мир сбился с пути, и дабы
вернуть его на путь истинный, одна половина из этой полудюжины вступила в
некую изуверскую секту трясунов *, и оная троица даже и сейчас подумывала,
не впасть ли ей в исступление с дикими выкриками, судорогами и пеной у рта,
дабы вразумить монсеньера, ибо он должен узреть в сем перст провидения,
указующий ему путь истины. Рядом с этими тремя дервишами было еще трое
других, принадлежавших к другой секте, которая спасала мир какими-то
кабалистическими откровениями на счет "Центра Истины", утверждая, что
человек отторгся от Центра Истины - чему не требовалось доказательств, - но
еще не переступил роковой черты, не вышел за пределы круга и надо толкать
его обратно к Центру, а для сего необходимо поститься и общаться с духами.
Итак, сия троица находилась в непрестанном общении с духами, что, конечно,
служило на благо мира, хотя пока этого что-то не замечалось.
посетители были превосходно одеты. Если бы в День Страшного суда происходил
смотр нарядов, то все собравшиеся здесь были бы признаны безупречными на
веки вечные. Искусно уложенные, приглаженные и напудренные локоны париков!
Тонкие оттенки красок на искусственно сохранившихся или свеже нарумяненных
лицах! А какие великолепные шпаги! Какое упоительное благоухание! - Разве
это не было порукой, что все идет как нельзя лучше, и так оно и будет идти
до скончания века! Изящные молодые люди, тончайшего воспитания, носили
золотые побрякушки, подвешенные в виде брелоков, и при каждом их томном
движении брелочки тонко позвякивали; эти золотые колодочки звенели, как
драгоценные бубенчики, и от этого звона, и от шелеста шелков и парчи, и
тончайшего батиста по залам словно пробегал ветер, который относил
далеко-далеко Сент-Антуанское предместье с его ненасытным голодом.
который носили в предотвращение каких бы то ни было перемен, чтобы все
оставалось неизменным, на своих местах. Все ходили разряженные, как на
карнавале, и карнавалу этому не было конца. Карнавал царил всюду: начиная с
Тюильрийского дворца * и покоев монсеньера, он распространился по всем
палатам, захватил придворных, министров, судей - всех, вплоть до палача
(исключение составляли одни только пугала): палачу, при исполнении его
обязанностей, дабы не нарушать чар талисмана, надлежало быть "в пудреном
парике с завитыми буклями, в шитом золотом камзоле, в белых шелковых чулках
и туфлях с бантами". Орудовал ли он у виселицы или у колеса (в то время
редко рубили головы), - господин Парижский - так, следуя епископскому
обычаю, величали его ученые собратья провинциальных кафедр, господин
Орлеанский и прочие, - неизменно выступал в этом изысканном одеянии. И у
кого же из посетителей монсеньера, собравшихся в его гостиных в лето
Христово тысяча семьсот восьмидесятое, могла бы возникнуть даже тень
сомнения, что такой превосходный строй, прочно опирающийся на палача в
пудреном парике с буклями, в шитом золотом камзоле, в белых шелковых чулках
и в туфлях с бантами не будет длиться вечно и не переживет вселенную?
каждый из них, и, выкушав шоколад, приказал открыть двери святилища и,
наконец, вышел в зал. Боже, какими вдруг все стали угодливыми, смиренными,
почтительными, предупредительными, раболепными! Как подобострастно
кланялись, как простирались ниц! С каким самозабвенным усердием преклоняли
душу и тело - где уж такой распростертой душе возносить молитвы к небу! На
это ее не хватало - и, должно быть, это и была одна из причин, почему
почитатели монсеньера никогда не тревожили небес.
Лондон Джек
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Херберт Фрэнк
Чернецов Андрей
Лондон Джек