разверзается какая-то каменная пасть, в ней мрак еще более страшный,
слышно, как там в глубине где-то далеко, будто в центре земли, плещется
вода, и еще какие-то шорохи доносятся оттуда, какие-то вздохи. Неужели там
люди?
тем, кто внизу, все равно, они ко всему равнодушны, они шлепают по
невидимой в черном холоде воде, барахтаются, блуждают впотьмах, а может,
уже умерли, и вода колышет их тела, плавают они среди нечистот и подохших
крыс, среди обломков и остатков давних преступлений и проклятий.
после нападения в лесу под Гарцбургом. Если те, что внизу, и впрямь
подохли, то неизвестно, выйдет ли барон отсюда.
пасть Заубуш. - Тут Генрих, император, он вас спрашивает! Отвечайте?
снова взглянул на Заубуша; в побелевших глазах Генриха приговор. Заубуш
готов был сам прыгнуть туда, плюхнуться в воду, лишь бы убедиться, что те
- еще живы. И те, снизу, словно сжалившись над одноногим, подали голос:
словно собирался рубиться.
послушным и покорным. - Сделаем все, как велишь. Тебе лучше уйти отсюда.
Твое драгоценное здоровье...
долго никто не показывался оттуда, потом по одному стали появляться. С
лохмотьев струилась грязная вода. Тела, синие от холода. Растрепанные
бороды. Исступленные глаза. Не люди - мертвецы. Девять человек. Все целы.
Все держатся на ногах. Какой силой? Впереди - косоплечий, широкий в кости,
поблескивает зубами то ли в улыбке, то ли от ненависти, которую не может,
да и не хочет скрыть.
кто бросил сюда русских, знал, не спрашивая. Барон тоже знал, что сейчас
выкручиваться не след. Надо говорить все. Но что же он должен был
говорить? О дикой русской бабе? Заперли ее в аббатстве. Хотел он ее
осчастливить - не поддалась из-за глупости. Но о таком императору не
говорят. О его, Заубуша, ненависти к славянским свиньям? Оставим до
другого раза.
в плуг, и крепко затягивать ему ярмо?
брачном ложе. Держала возле себя... этих. Как мужчин.
не могли - не было сил.
подсознательно, никак не могли родиться, нужен был толчок, потрясение,
какое-то необычное событие. И вот оно произошло. И на сей раз, как всегда,
помог Заубуш. Помог, не думая помочь. Генрих был почти благодарен барону,
взглянул на него чуть ли не ласково. Тот отвел глаза. Страх у него уже
прошел, Заубуш мгновенно уловил перемену настроения у Генриха, теперь
император будет ждать похвалы своему неожиданному и, правду говоря,
нелепому решению. Сделать эту русскую выдру императрицей? За какие
добродетели? И как о том будет объявлено миру? Император объявил решение.
Где, перед кем и как? Все, все рушится. Минуту назад ради никчемных
русских свиней чуть было не принес в жертву его, Заубуша. За тридцать лет
власти Генрих свершил столько преступлений, что еще одно, пустяковое, к
ним ничего бы не добавило. Многие тысячи истреблены, высокодостойных мужей
не щадили, так что значили бы какие-нибудь пять или девять
пришельцев-чужеземцев - не больше воши печеной, право слово, сто тысяч
свиней! Генрих забыл, что он император Священной Римской империи,
пренебрег достоинством императорским, чуть сам не полез вытаскивать тех
грязных свиней оттуда, где и следует им быть по всем законам земным и
небесным. А потом еще и такое объявление!
замечал раздраженности своего подручного.
Праксед станет императрицей. Он уже видел ее не такой, как до сих пор.
Представала пред ним в императорском убранстве, в короне и горностаях,
прекрасна красой и ростом, чистая, как снег, любому видно - молодая, брови
вразлет, нос точеный, лицо светлое, очи дивно-большие, русая, радостная,
сладкоголосая, чудо, чудо средь женщин! Походка, жесты, повороты головы -
все дышит целомудрием. Рождена быть императрицей. Служить еще большему
возвышению Генриха. В ней кровь ромейских кесарей и русских великих
князей. За ней полсвета - могучая, богатая, загадочная Русь, которой нет
предела, пред которой многие и многие заискивают. Аббатиса Адельгейда
неизвестно с какими намерениями - добрыми или злыми - нашептывала да
нашептывала брату - и о происхождении, и о добродетелях, и о
привлекательности русской княжны, может, по обыкновению старалась
подсунуть императору наложницу, как делала всякий раз при его приезде в
Кведлинбург, но на сей раз произойдет иное, он сделает эту девушку
императрицей, а свою несчастную сестрицу отблагодарит, отблагодарит тем,
что при возведении на престол даст Праксед имя Альдегейды. О, Генрих умеет
ценить услуги и быть великодушным!
Заубушу: - Баню и одежду для моих гостей!
аббатства, император забыл свое высокое положение, словно возвратился в
беспорядочную молодость, когда не выбирал себе товарищей для застолья и
весь мир был доступен ему, открыт без ограничений, условностей и <высоких
положений>. Адельгейда прибыла во дворец с Праксед, но вместе с ними и
Журина, как мамка-кормилица будущей императрицы, к тому же она ведь жена
дружинника, что можно равнять к супруге рыцаря. На ночном пиршестве были
русские дружинники с воеводой Кирпой, разбудили и препроводили во дворец
обоих исповедников Евпраксии - аббата Бодо и отца Севериана, призвали
знать, что находилась в тот час в Кведлинбурге; горели толстые свечи,
пылали факелы в большой замковой палате, неуклюжие тени метались по
каменным стенам, все казалось преувеличенным, как-то необычно
торжественным, а когда появился Генрих, в короне и горностаях, опоясанный
императорским мечом, весь в жирно-сверкающем золоте, бледный и хищный, -
все застыло и замерло; император быстро направился туда, где стояли
Адельгейда и Праксед, взял русскую княжну за руку, поднял эту белую тонкую
руку, как бы призывая всех полюбоваться ее совершенством, и сдавленным
голосом прокричал:
согласия. Бароны и кнехты очень хорошо знали нрав своего императора,
дальнейшие слова его предупредили радостным ревом. Обрадованно ревел и
Заубуш, вместе с тем пристально наблюдая за Праксед. Шпильманы заиграли на
лютнях, слуги начали обносить вином; подали Генриху и Праксед унизанные
драгоценными каменьями императорские бокалы. Генрих повел Евпраксию к
столу, и все двинулись к столам, рассаживались быстро и охотно, принимали
бокалы у слуг, наливали и сами, пили, ели, зачавкали, будто забыв, ради
чего сюда пришли и что произошло на их глазах. А Евпраксия не могла прийти
в себя. Что же это? Жестокая шутка? Или приступ внезапного помешательства?
того, как Генрих усадил ее за стол и осторожно-почтительно сел рядом.