время. - Он ждет Клеманс на улице.
человек, тщательно выбритый, с острым носом и тонкими губами; жил он на
улице Вавен, за Люксембургским садом. Он именовал себя "лицом свободной
профессии". По своим политическим убеждениям Шарве принадлежал к
эбертистам. Волосы у него были длинные и волнистые, носил он поношенный
сюртук с тщательно выглаженными отворотами и имел обыкновение изображать
из себя члена Конвента, пересыпая свою речь колкостями и проявляя такую -
удивительно сочетавшуюся с высокомерием - эрудицию, что неизменно сражал
своих противников. Гавар его побаивался, хоть и не признавался в этом; в
отсутствие Шарве он заявлял, что тот слишком уж далеко заходит. А Робин
соглашался со всем, чуть опуская веки в знак одобрения. Один лишь Логр
иногда спорил с Шарве по вопросу о заработной плате. Но Шарве, будучи
наиболее властным и образованным из них всех, оставался диктатором кружка.
Свыше десяти лет Клеманс и Шарве жили как супруги на своеобразных началах,
согласно взаимному уговору, строго соблюдаемому обоими. Флоран, с
некоторым удивлением смотревший на молодую женщину, вспомнил наконец, где
ее видел: это была та самая рослая и темноволосая регистраторша, которая
держала перо в своих очень длинных пальцах так непринужденно, как это
свойственно только барышне, получившей образование.
перед Шарве кружку и поднос перед Клеманс, а та принялась тщательно
готовить себе грог, заливая горячей водой ломтики лимона, который она
выжимала ложечкой, кладя сахар, подливая ром и сверяясь с графинчиком,
чтобы не перелить полагающуюся и отмеренную рюмку. Тогда Гавар представил
Флорана своим друзьям и, особенно, - Шарве. Он отрекомендовал их друг
другу как педагогов, людей очень способных, которые найдут общий язык. Но
можно было догадаться, что он уже кое о чем рассказал, так как все
обменялись многозначительным и крепким рукопожатием на масонский лад. Сам
Шарве был почти любезен. Впрочем, все присутствующие воздержались от
каких-либо намеков.
столбиком монетами по одному и по два франка, развернула их. Шарве смотрел
на нее. Он следил за свертками, которые она один за другим прятала в
карман после того, как пересчитала деньги.
завтракала с тобой четыре раза, так? Но на прошлой неделе ты занял у меня
сто су.
последний сверток с деньгами, отхлебнула грог из рюмки и, прислонившись
спиной к перегородке, спокойно слушала разговоры мужчин о политике. Гавар
снова взял газету и, стараясь придать своему голосу комическую интонацию,
читал вслух выдержки избранной речи, произнесенной утром на открытии обеих
палат. Тут и Шарве нашел повод поиздеваться над официальной фразеологией.
Но особенно развеселила слушателей одна фраза в речи: "Мы верим, господа,
что, опираясь на свет познаний в вашем лице и на охранительные чувства
страны, мы будем с каждым днем умножать благосостояние народа". Логр стоя
декламировал эту фразу; он говорил в нос и очень удачно имитировал
гнусавый голос императора.
- Все с голоду дохнут.
считавшая себя знатоком литературного стиля.
Разговор зашел о Законодательном корпусе; присутствующие отзывались о нем
весьма пренебрежительно. Логр еще не остыл. Флоран узнавал повадки
горлодера-аукциониста в павильоне морской рыбы; он, так же как и там,
выпячивал челюсть, пригоршнями бросая слова в пустоту, держался так же
рассчитанно и вызывающе; говоря о политике, он обычно впадал в
неистовство, словно выкликал на торгах цену корзин с солями. А голос Шарве
звучал все холодней в чаду дымящих трубок и газа, наполнявшем тесный
кабинет; он звучал сухо и четко, словно удар топора, в то время как Робин
кротко кивал головой, не отрывая подбородок от костяного набалдашника
своей трости. Затем, в связи с каким-то выражением Гавара, заговорили о
женщинах.
мужчиной, а следовательно, не должна быть для него обузой. Брак - это
товарищество... Все пополам, так ведь, Клеманс?
к стене и глядя куда-то вдаль.
приятеля Клода Лантье. Сначала оба долго сидели за другим столиком, так
как не принадлежали к кружку Гавара. Затем они пододвинули стулья, чему
способствовала политика, и присоединились к компании. В глазах Шарве они
представляли народ, поэтому он стал их усиленно просвещать; а Гавар, в
роли свободного от предрассудков лавочника, с ними чокался. Александр был
чудесно и простодушно весел, как настоящий великан, похожий на большого
счастливого ребенка. Лакайль, уже седеющий, озлобленный, к вечеру всегда
разбитый от беспрерывного хождения по улицам Парижа, иной раз неприязненно
косился на сияющего буржуазным благодушием Робина, на его добротные
ботинки и пальто из толстого сукна. Лакайль и Александр заказали себе по
рюмке, и теперь, поскольку общество было в полном составе, беседа приняла
еще более бурный и страстный характер.
мадемуазель Саже, которая стояла перед стойкой. Она извлекла из-под
передника бутылку и следила, как Роза наполняла ее смородинной наливкой из
большой мензурки, а затем - водкой из мензурки поменьше. Потом бутылка
снова исчезла под передником; спрятав под ним руки, мадемуазель Саже
завела беседу, стоя в белых отблесках прилавка против зеркала;
отражавшиеся в нем штофы и графины с ликером казались повисшей в воздухе
нитью венецианских фонарей. По вечерам в раскаленном воздухе погребка
сияли металл и стекло. В этом резком освещении фигура старой девы в черной
одежде выделялась причудливым пятном, напоминая какое-то насекомое.
Флоран, увидев, как она пытается заставить Розу разговориться, подумал,
что она, может быть, заметила его через приоткрытую дверь. С тех пор как
он начал работать на Центральном рынке, он то и дело наталкивался на нее в
галереях, где она чаще всего стояла с г-жой Лекер и Сарьеттой; все три
исподтишка разглядывали Флорана, по-видимому, глубоко изумленные его новым
положением инспектора. Роза явно оказалась несловоохотливой, так как
мадемуазель Саже, еще с минуту повертевшись возле стойки, сделала шаг по
направлению к Лебигру, который играл за чугунным столиком в пикет с одним
из посетителей. В конце концов она потихоньку подобралась к перегородке,
где ее и обнаружил Гавар. А Гавар ее терпеть не мог.
спокойно нельзя.
Лебигром. Пока они пожимали друг другу руки, Лебигр незаметно для всех
передал Лакайлю четыре пятифранковика, шепнув ему на ухо:
которое дает ссуду, на меньший процент не согласно... Не забудьте, кроме
того, что с вас причитается за три дня пользования повозкой. Уплатить
придется все.
крепкие зубы; Роза не сводила с него покорного, рабьего взгляда. Грубо
толкнув ее, он велел погасить свет в отдельном кабинете.
сострил:
застекленному кабинету, его манило и молчание Робина, и яростные тирады
Логра, и холодная ненависть Шарве. Возвращаясь вечером домой, он не сразу
ложился в постель. Он любил свой чердак, эту девичью светелку, где всюду
валялись оставленные Огюстиной женские тряпки, милые и глупенькие пустяки.
На камине еще лежали шпильки для волос, золоченые бонбоньерки, наполненные
пуговицами и леденцами, вырезанные картинки, пустые банки из-под помады,
еще пахнувшие жасмином; в ящике стола - плохонького, некрашеного стола -
остались нитки, иголки, молитвенник рядом с зачитанным "Толкователем
снов"; на гвозде висело забытое летнее платье - белое в желтый горошек, а
за кувшином для воды, на полке, служившей туалетным столом, расплылось
большое пятно от опрокинутого флакона с помадой для волос. Флорану было бы
неприятно спать в алькове женщины; но от всей этой комнаты, от узкой
железной кровати, от двух соломенных стульев, даже от выцветших сереньких
обоев веяло только наивной глупостью, девичьим ароматом толстой простушки.
И Флорана радовала чистота занавесок, детское простодушие золоченых
бонбоньерок и "Толкователя снов", как и неуклюже кокетливые украшения,
которыми пестрели стены. Он отдыхал душой, возвращался к мечтам юности.
Ему бы хотелось совсем не знать Огюстину, продавщицу с жесткими
каштановыми волосами, ему бы хотелось думать, что он живет у сестры, у
милой девушки, которая каждую, самую незначительную мелочь вокруг него
овеяла прелестью пробуждающейся женщины.
подоконник, у окошка своей мансарды. Окошко это, прорезанное в крыше, было
огорожено высокими железными перильцами, образуя нечто вроде узкого
балкона; Огюстина посадила там в ящике гранатовое деревце. С тех пор как
ночи похолодали, Флоран убирал перед сном деревце в комнату и ставил его в
Черепнин Владимир
Акунин Борис
Гюго Виктор
Никитин Юрий
Херберт Фрэнк
Вронский Константин