- Мы приехали сюда, я и кузен императора, польский князь Генрих (тут
Пьерлеони с удивлением взглянул на Генриха и отвесил ему почтительный
поклон), чтобы предложить вам мир. Если сенат признает власть кесаря и не
станет противиться коронованию, все будет в порядке. Послушай, Арнольд, -
прибавил он тоном примирительным и увещевающим, - ведь ты и сам знаешь,
что силы ваши невелики. Стоит кесарю и папе договориться, они раздавят вас
как мышь. А меж тем кесарь мог бы вам быть защитой и опорой.
В глазах Арнольда вспыхнул мрачный огонь.
- Покамест папа и кесарь договорятся, в Тибре много воды утечет, и мы
успеем построить нашу республику. Без продажных попов, - вдруг закричал
он, - без разврата, без восточных благовоний! Мы, - и он ударил себя в
грудь, - мы, римский народ, люди простые, служим не кесарю, не папе, а
Италии... - Арнольд тяжело дышал, но когда Рахевин попытался что-то
сказать, замахал на него рукой - Все, что говорят о даре Константина
(*79), - ложь, басни, над которыми смеется последняя кухарка в Риме...
Папе надлежит держать в своей руке не меч, но ключи Петровы... иже дают
отпущение грехов на земли!.. - Он громко засмеялся. - Отпущение на земли!
Недействительны все их исповеди и отпущения, недействительны, продажны,
обманны - как обманны их чудеса! Не видел я, что ли, как святой Бернар
пытался воскрешать мертвых в Париже и в Клерво? А господь отказал ему в
чуде: двенадцать часов молился он над трупом девочки и руки на нее
возлагал, а господь от него отвернулся. За то, что живет он в роскоши, за
то, что ходит у себя в монастыре разряженный в парчу, как король
иерусалимский... О, горе, горе! А разве не предвещал он победу Конраду в
Святой земле? И как он со стыда не сгорит, этот лжепророк? А на престоле
Петровом сидит его ученик... Мои "ломбардцы", как их здесь прозвали,
исповедуются друг перед другом. Ибо лучше исповедоваться перед простым
человеком, нежели выбалтывать свои грехи в продажное ухо, которое
склоняется к грешнику за деньги. О, горе, горе!
- Увы! - вздохнул Рахевин. - Мирские блага немало душ совратили и
предали дьяволу. Но и немало бедняков, пусть с благими намерениями, угодят
в его тенета, - тут он поднял палец и многозначительно взглянул на
Арнольда. Тот стойко выдержал его взгляд.
- Да, мы создали римскую церковь: всякий, кто верует, может обрести
спасение, но слова Евангелия должны быть для него непреложной истиной, а
не фигуральным выражением...
- Не нам толковать святое Евангелие...
- Как это не нам? Всякий, на кого нисходит дух святой, обязан не таить
свои мысли.
- Еще одно слово, - ласково молвил Рахевин, - и я поверю, что ты -
еретик.
Арнольд улыбнулся и промолчал. Затем, взглянув на Генриха и заметив,
что тот смотрит на него во все глаза, снова улыбнулся, но уже веселей,
сердечней. И от этих улыбок суровое его лицо прояснилось, словно
показались среди туч проблески голубого неба. И сразу стало понятно, что
этот человек способен увлекать и очаровывать сердца.
- Почему ты так меня слушаешь, любезный князь? - спросил он.
- Слушаю и дивлюсь, - ответил Генрих. - Мне кажется, я здесь многому
могу научиться.
- Что ж, собери эти горчичные зерна и возьми их с собой. Я знаю ваш
край и ваш народ. Быть может, какое-нибудь из зерен даст там всходы?
И вдруг пред мысленным взором Генриха, закрыв от него этот виноградник,
этих столь различных людей, предстала излучина Вислы под Вавелем в снежный
облачный день Неужто все, что говорит Арнольд, ложно? Нет, нет, в этом
есть истина. Не истина Рахевина, простая, всем очевидная, а иная -
скрытая, потаенная, блеснувшая ему в улыбке монаха.
- Ибо, как я полагаю, - заключил Арнольд, - существуют в мире сем два
пути. Один - от малого, раздробленного к целостному, могучему и великому
другой же путь - раздробление великого целого на все более малые части. Но
который из этих путей есть путь божий - неведомо.
- Вероятно, оба, - со вздохом сказал Рахевин. - Ибо без его воли не
свершается ничто на земле.
Они встали и не спеша пошли вверх по винограднику. Послы кесаря
возвращались в город ни с чем, однако разочарования Генрих не испытывал,
напротив, после беседы с Арнольдом он почувствовал, что отныне свободен
душою и готов к паломничеству в Святую землю. Он весело шагал вперед,
срывая по пути виноградные листья.
Приблизившись к Латеранскому дворцу, они увидели, что из аркады выходит
небольшая процессия. На белом муле ехал старик с длинной седой бородой на
нем было два плаща, внизу белый, а поверх белого красный, на голове -
высокая золотая шапка. Из-под плащей виднелась простая, домотканая ряса,
облачение цистерцианцев подол ее не прикрывал голых ног в деревянных
сандалиях. Это был папа. Перед ним шел слуга в зеленом платье, ведя белого
мула за золоченые поводья, позади семенили два капеллана в широких
фиолетовых мантиях. На лице Евгения III светилась спокойная улыбка, в
левой руке он держал ремешок уздечки, а правая, с двумя сложенными
перстами, была поднята в благословляющем жесте.
Сперва он ехал по верхнему уступу виноградника, как бы наперерез
Генриху и его спутникам, так что они видели над зеленеющими лозами его
профиль. Потом дорога делала поворот, и папа оказался лицом к лицу с ними.
Генрих, Рахевин и Джордано Пьерлеони преклонили колени, папа на миг
придержал мула, но тут Арнольд, резко шагнув вперед, упал на колени у
самых ног мула, схватил ногу папы и поднес ее к губам. От этого резкого
движения папа покачнулся в седле, но не перестал улыбаться. Невзрачный,
жалкий с виду старичок, который, всем на удивленье, крепко держал в руках
ключи Петровы, спокойно осенил крестным знамением вначале Арнольда, затем
и остальных.
- Сын мой, - сказал он Арнольду, - не таи змия в груди твоей... - Потом
обернулся к своим капелланам, кивнул, и они двинулись дальше. Через минуту
вся процессия скрылась в облаке золотистой пыли за поворотом дороги,
пролегавшей среди нежной, кудрявой зелени.
12
Все, что Генриху довелось затем пережить, начиная с отъезда из Рима и
до возвращения на родину, казалось ему одним длинным сном, от которого он
еще долго не мог очнуться. И впоследствии время это вспоминалось ему как
некий удивительный, невероятный сон.
В Палермо ему не удалось сохранить в тайне свое звание. Когда они
причалили к пристани, там стоял человек, который по приказу короля Рожера
должен был опрашивать приезжающих и, ежели кто из них окажется знатным
чужеземцем, тотчас докладывать о его прибытии королю. Тогда король Рожер,
подобно Гаруну-аль-Рашиду, призывал гостя пред светлые свои очи или же
посылал к нему своего советника, мудрого араба Эдриси (*80), чтобы тот
подробно расспросил гостя, откуда он, какова его страна и какие люди в той
стране живут. Все это ученый араб заносил потом в книгу, где описывались
различные земли, страны, океаны и моря. Составление этой книги было
главным делом жизни для короля Рожера и для его премудрого советника.
Итак, королевский слуга, сильно смахивавший на араба, с необычайным
почтением поклонился Генриху и повел его к богатому купцу, который сдавал
свой дом внаймы приезжающим знатным особам. Дом этот находился вне
городской стены и был окружен красивым садом. Вскоре туда явилось еще
несколько королевских слуг, они, по восточному обычаю, принесли Генриху
корзины с фруктами, хлебом и жареной дичью. Это означало, что король Рожер
считает новоприбывшего своим гостем. Спутники Генриха были поражены
великолепием города, роскошью отведенного им жилища и сразу стали торопить
своего господина, чтобы он поскорей разузнал, когда отплывет корабль в
Святую землю. Пребывание в Палермо казалось им не вполне безопасным, если
не для тела, которое они, разумеется, могли бы защитить от любого врага,
так для души - ей, по их мнению, грозило в этом полуязыческом городе
немало опасностей.
Но их тревога сменилась восторгом, когда наутро они явились в
королевский дворец слушать мессу в дворцовой капелле. Небольшая капелла
была дивно хороша, хоть и построена в необычном вкусе - здесь смешались
черты зодчества арабского и византийского, напомнившие Генриху луцкие и
краковские костелы кое-что было заимствовано и из античных храмов, к чему
князь уже привык за свою бытность в Риме. Служба, которую они прослушали,
ничем не отличалась от церковных служб где-нибудь в Кракове или в Мехове,
и постепенно на души рыцарей, направлявшихся с Генрихом в Святую землю,
нисходил покой.
Зато на душе у самого Генриха становилось тревожно, хотя до сих пор он
был уверен в себе и большую часть пути проделал в умиротворенном
настроении.
Пробираясь по страшным альпийским ущельям или проезжая по голубым
равнинам и лиловым холмам рыцарской Италии, Генрих неизменно возвращался к
нескольким простым и ясным мыслям, которые хранил в своем сердце, черпая в
них живительную силу среди окружающего запустения. Беседа в Латеранских
садах что-то поколебала в нем, но что именно, он и сам не вполне понимал.
И еще раз, немного погодя, он испытал какое-то странное, тревожное
чувство. В те несколько недель, которые Генрих провел в Риме, он ходил
слушать мессу каждый день в другой храм. И вот подошел черед
Санта-Мария-ин-Космедин, бедной церковки, построенной папой Каликстом и
украшенной скудными мозаиками. После мессы Генриху показали в этой церкви
изображение чудовища со страшной пастью: древние римляне, принося клятву,
вкладывали руку в пасть если клятва была ложной, чудовище смыкало челюсти
и откусывало руку. Поэтому римляне всегда говорили правду.
В блестящих доспехах, которые Генрих, вопреки польскому обычаю, никогда
в церкви не снимал, стоял он там во главе своего отряда, всех этих