Чтение 25–й страницы книги ~Один год в Израиле~

-- А здесь я бесправный и нищий.

Миша в прошлом инженер-майор. Вышел в отставку, пенсия была приличная, да
еще работал. Словом, на жизнь хватало.

-- А тебе не мешала твоя кровь?

-- Конечно, мешала. Всякое бывало. Но там я мог жаловаться.

-- И действовало?

-- Как когда. В основном -- да.

-- А Виталик? Ты рассказывал, что с Виталиком было совсем плохо.

Миша сдвигает плечами. То, страшное, уже прошло. А было, конечно, -- не
дай Бог никому. Сына, Виталика, взяли в армию и после учебной школы его,
единственного из курса, не оставили в центре страны, даже вообще в стране не
оставили, а отправили в Монголию. А там -- групповщина: якуты, татары,
узбеки. А он -- один. И его били. Били страшно. И надо было молчать, иначе
могли изувечить. Слух до папы дошел случайно, папа разыскал бывших
однополчан и отправился в Читу с чемоданом коньяка и сухой колбасы.

-- А здесь? Что я могу здесь?

Живется им очень туго. Получают пособие по безработице на двоих с Дорой,
женой, а Виталика, коль сорвали его со второго курса института, надо как-то
здесь доучить, довести до ума. Виталик поступил в колледж, но как и все,
подобные ему, не получает ни стипендии, ни пособия. Хочешь -- учись, хочешь --
бросай -- дело твое. Ищи, где бы подмести улицу. Виталик ищет, иногда удается
немного подработать, но на эти деньги не то что не выучиться -- не прожить.

-- Там я мог писать в Верховный Совет, -- говорит Миша.

-- Пиши в кнессет.

Миша смеется. Он уже писал. Рассказал, что его семья буквально голодает.
А ему ответили: "Ищите работу".

-- Ладно, чего уж плакать? Все-таки не голодаем, -- останавливает его Дора,
женщина полная, синеглазая и удивительно располагающая.

-- Конечно, не голодаем, но благодаря чему? Тетя подбрасывает немного. Да
твои салфетки.

-- Видели новую? -- спрашивает нас Дора. -- Пошли, покажу.

Мы выходим в соседнюю комнату, Дора раскладывает на кроватях кружевные
салфетки-скатерти.

-- Господи! -- замираем мы с Ритой. Это тонкое искусное плетение из
белоснежных ниток описать невозможно. Это художество.

-- Сколько вязала?

-- Вот эту -- больше недели.

-- Носил?

-- Да.

-- Сколько дают?

-- Больше полсотни не дают.

Всего полсотни за такую красоту? За такой труд?

-- Сколько же это получается в час?

-- Не спрашивай. И считать не хочу. А что делать? Иначе вообще не прожить.

Какие повороты делает жизнь. Там, в Союзе, отдыхая после работы у
телевизора, Дора вязала всякие штучки, чтобы украсить свой дом. А теперь
целый день сидит, не разгибаясь, чтобы заработать па хлеб.

Вот так. Дора вяжет, а Миша продает. Если покупают.

"* * *"

В левом дальнем углу нашего городского рынка в последние месяцы
образовался новый торговый центр -- здесь продают олимовские шмотки. Прямо на
земле, на подстилках или нейлоновых пленках разбросаны знакомые выходцы из
одной со мной страны: детские колготки, расписные шали, пуховые одеяла,
тапочки... Посуда, словно из моей бывшей кухни -- белые и красные кастрюли,
белая мясорубка, пузатый сверкающий самовар... Горкой брошены деревянные
ложки -- хохлома, чудо, созданное тамошними мастерами. Здесь оно лежит среди
прочей утвари. Я не собираюсь покупать, просто не могу удержаться,
спрашиваю:

-- Сколько?

Называют цену такую, что впору бы и купить. Ложки не покупают, здесь в
ходу совсем другое искусство.

Торгуют всем этим привезенным оттуда добром и сами олимы, хозяева вещей
(привезли багаж, кое без чего можно обойтись, а деньги нужны), но больше
перекупщики, тоже бывшие соотечественники, быстро смекнувшие, что здесь
можно поживиться: не каждый пойдет на базар продавать, не у каждого есть
время. Они на дому скупают все за бесценок и здесь запрашивают подороже.
Хотя, в общем, и у них не так-то все дорого, дешевле, чем в местных магази¬
нах. Приходится пускать дешевле, иначе не купят.

Я сторговала у такого купца красные в белый горох чашки, похожие на те,
что были у меня в Союзе, по трояку за штуку. Сколько же он заплатил хозяину?
Совсем копейки. Стоило везти...

Эти, что перекупают, похоже, чувствуют себя здесь уютно: они при деле, и
навар есть. Почему-то они похожи -- или это только кажется мне -- на тех
продавцов, что, я помню, во времена моего детства торговали в ларьках на
базаре, в городе, где я родилась. Тогда в этих ларьках сидели только евреи,
они мне казались старыми, а на самом деле, наверное, им было совсем не
помногу лет. Они умело надевали на тебя обычную кофточку и уговаривали
купить так, что не купить было невозможно. Кофточка казалась нарядной и
необыкновенной. Молодых я не помню в этих ларьках, детей своих они сюда не
пускали. Своих детей они учили в институтах.

Не зря, когда один абориген спросил, кем работал мой муж там, и услышал
от меня, что он инженер-электрик, господин с презрительной насмешкой
констатировал:

-- Олимы -- сплошь инженеры.

Что делать? Евреи тянулись к свету, и если была хоть какая-то возможность
учиться, они учились.

Люди, что нашли себе торговое место здесь, на нашем городском рынке, это
уже не те, из ларьков, по возрасту, похоже, -- это их дети. А может, внуки.
Среди купцов есть и молодые. Вот сидит женщина -- круглолицая, светлая, ей,
наверное, чуточку за тридцать. И маленький, усатенький верткий муж все время
подходит и куда-то исчезает. Он тоже при деле.

Жить надо. Каждый устраивается, как может.

Похоже, вот эта черная, вся в черном госпожа устроилась совсем не плохо.

-- Бери, сестра, -- говорит она мне с явным кавказским акцентом, -- дешево.
Какая красота! -- Это она увидела, что я смотрю на блестящие с яркими цветами
подносы. -- Бери, сестра. Хочешь? Я дам дешевле.

Я вижу эту услужливую госпожу здесь не впервые. Запас вещей у нее не
иссякает. Можно подумать, что сооружен транспортер из одного теплого края в
другой -- в наш нынешний.

Я не знаю, кем ей приходится тот смуглый господин, что основал в нашем
городе, прямо рядом с ирией -- место бойкое, комиссионный магазин. Почему-то
он уговаривает меня теми же словами:

-- Бери, сестра. Дешево. Смотри, какая красота. Его лавка похожа на музей.
Здесь, в самом деле, красоты немало. Вазы, чайники, супницы, блюда -- все это
может украсить любой званый обед. Чего здесь только нет! Все вывезено и
вывозится из родных краев и продается. Задешево? Для нас не очень-то, нам не
купить. Но вообще, по-моему, за гроши. Только я не вижу, чтобы здесь эти
вещи торопились покупать. Хотя, наверное, если бы не покупали, этот
маленький, круглый, довольный собой господин вряд ли вкладывал бы в них свои
кровные.

Мы купили у него новый олимовский -- сделанный в Союзе -- велосипед. Он
пытался спихнуть его без насоса, ключей и другого имущества. При этом
говорил:

-- Приходи завтра. Завтра я все отдам. Я честный человек. Меня все здесь
знают.

Насос он, правда, вытащил из-под кучи вещей, но ни завтра, ни через
неделю не отдал нам обещанные ключи. И при этом прижимал руки к груди:

-- Сестра, я честный человек. А твой муж, он меня хорошо знает, он мне
брат.

Ну вот, наконец-то у нас в Израиле появились родственники.

...Миша, наш Михаил, совсем не похож на эту торговую публику. Он стоит в
стороне, высокий, плотный, в хорошей серой куртке, лицо у него энергичное,
серьезное. Перед ним на подстилке расстелены Дорины салфетки, большие и по¬
меньше, белые, словно чистая морская пена.

Подходят женщины, спрашивают: "Сколько?" Качают головой: "Дорого".
Дорого? За эту сплетенную руками скатерть? Или они просто не понимают? Ведь
здесь любят салфетки, в каждом доме их -- тьма. Но разве такие?

-- Тридцать, -- говорит какая-то женщина на иврите.

-- Нет, -- отказывает Миша. -- Одних ниток на двадцать, да работы сколько. --
По поводу салфеток он уже может свободно говорить на иврите.

Я не выдерживаю:

-- Не дешевле восьмидесяти.

Женщина взглянула на меня: с луны я свалилась, что ли? И пошла себе.

-- Нет, -- говорит мне Миша, -- даже шестидесяти не дадут. Надо ехать в
большой город, где туристы, где люди побогаче.

-- Но дорога... Больше проездишь.

Рынок заканчивается, Миша сворачивает свои салфетки и идет покупать
помидоры -- к концу они на полтинник дешевле.

...А сейчас вечер. Мы сидим и разговариваем. Кофе уже выпито, больше не
хочется. А говорить мы можем бесконечно.

Открывается дверь, входит Алла, дочь Миши и Доры. Они живут в одной
квартире, но у Аллы своя семья -- муж, дети. Алла тоже пианистка, как и
Лариса. Пришла она с работы. Работает она в огромном продовольственном мага¬
зине, который называется "Гипер коль", что значит "здесь есть все и всего
много". Работает Алла уборщицей. По девять часов в день.

-- Устала?

Как не устанешь? Пашут всю смену без передышки. Следят, чтоб, не дай Бог,
нигде соринка не упала, капля не пролилась.

-- Ну, а поесть можно?

-- Только с разрешения начальника и только по очереди.