бы обезумленные, не понимая ничего, не зная, что делается около них и что им
делать, ожидая чего-то ужасного, стоят на одном месте. Эти два человека наши
цыганы.
полицейским чиновником на лошади, какое-то чудовищное существо. Так по
крайней мере он кажется издали.
верховой. Да еще их ли нужно? Они за собой ничего не знают. Не хотят ли
спросить их о чем?.. В таких переговорах они стояли на одном месте, ожидая
на себя конвоя.
различить, что это человек, покрытый с головы до пят мешком из грубого
холста, в котором оставлены только прорехи для глаз и для рта. О! этот
человек существо ужаснейшее. Недаром упреждает его бегство и опустошение. Он
равнозначителен чуме, трусу {Прим. стр. 100}, наводнению. Когда из маленькой
холщовой прорехи слышится магическое слово и дело, оно ведет к допросу,
пытке и казни, оно мертвит прежде смерти: не менее ужасно голоса крокодила,
раскрывающего пасть, чтобы поглотить свою жертву. Это одно из
привилегированных зол, от которых освободила нас Екатерина Великая. Его
звали: "Язык".
в наряде, нами описанном, чтобы указать на участников в его преступлении.
Разумеется, этим ужасным средством пользовались, для исполнения своих видов,
корысть или властолюбие, месть или желание продлить и запутать суд.
делом". Ее окружает конвой; полицейский чиновник грозно приказывает ей
следовать за ним. Трясясь от страха, потеряв даже силу мыслить, так внезапно
нахлынула на нее беда, она хочет что-то сказать, но губы ее издают одни
непонятные, дрожащие звуки. Покорясь беспрекословно, она следует за ужасным
оговорителем.
коли она в чем оступилась, так я с нею половинщик. Спросите ее сами, я не
отхожу от нее день и ночь; без меня она не зарежет цыпленка.
не нужно.
мое тело по кусочку, выньте мою душу по частям, я не отстану от своей
куконы.
подругой и госпожой.
жертву. Лишь изредка дерзала ему навстречу вельможная карета.
насмотреться на твое счастие... Еще б только увидать тебя пристроенною за
богатого знатного Волынского, и тогда б я умерла спокойно, радостно, как в
небе. Что ж? я и теперь сделала все, как мать, может быть и то, чего б не
сделала другая... Кабы еще к этому хоть одно приветное слово от тебя, дочки
моей!.. хоть бы одну слезинку на лицо матери прежде, чем закрою очи!.. Нет,
нет, страшно и подумать, что ты увидишь в цыганке мать свою, страшнее, чем
смерть, на которую, может статься, меня теперь ведут! Я свила твое
благополучие высоко, высоко: не снесу его в грязь, не дам стоптать людям...
Пускай казнят меня: на плахе прошепчу твое дорогое имечко, буду молить бога
только о том, чтобы он при тебе заступил меня!.."
спокойнее.
страшное сомнение мелькнуло пред ней и всю ее обхватило... сердце ее то
кипело, как разожженная сера, то стыло, будто под ледяной рукой мертвеца. Не
узнали ли ее тайну?.. Может быть, сходство? ужасное сходство!... Не ведут ли
ее к допросу об этой роковой тайне... О! никакие пытки не заставят ее
проговориться. Что ей муки? лишь бы о Мариорице помину не было.
Неизвестность колебала ее душу из стороны в сторону; смерть, смерть в груди
бедной матери. Она торопилась, она, кажется, хотела обогнать стражу, чтобы
поскорей к развязке, и по временам молила бога сохранить от беды только одну
драгоценную голову.
принадлежащих к службам герцогским. При входе сдернули с нее шубу. Василия
остановили у наружного крыльца: здесь он решился дожидаться своей куконы,
хоть бы замерзнуть. Через огромную нечистую переднюю, где стояли дрова,
скамейка в инвалидном состоянии и непокрытое ведро с водой, ввели Мариулу в
другую большую комнату другого содержания, но не менее мрачную.
Продолговатый стол занимал средину этой комнаты по наклону пола, столь
эластического, что, ступив на один конец доски, можно было заставить прыгать
все, на ней стоявшее. Окна, запушенные на вершок морозом, пропускали в это
домовище синеватый цвет. Кое-где по потолку свисла паутина, будто крылья
летучих мышей. Вдоль черных стен лежали кипы бумаг, которых годы
существования мог бы исчислить разве архивный Кювье {Прим. стр. 102} по
слоям пыли, их покрывавшим. Одно, что с первого взгляда утешало в этой
комнате, так это зерцало, стоявшее на вощанке, посреди стола; но и этот
памятник великой идеи великого царя-законодателя оскорбляли и смелый паук,
завесивший его по местам своею тканью, и бесчеловечие, поместившее разные
орудия пытки в боковой комнате, в которую дверь оставлена была, как бы с
умыслом, полузакрытою. Это была полицейская канцелярия при доме герцога.
представившихся ее глазам, не более был утешителен. У стола, на судейском
месте, сидел худощавый старик отвратительной наружности: рыжие космы падали
беспорядочно на плеча, голова его, вытянутая, иссохшая, имела форму
лошадиной, обтянутой человеческой кожей, с глазами гиены, с ушами и ртом
орангутана, расположенными так близко одни от другого, что когда сильно
двигались челюсти, шевелились дружно и огромные уши и ежились рыжие волосы.
Глаза его, то останавливаясь неподвижно, принимали мертвый цвет свинца, то
сверкали ужасно, как пытливый зонд, или схватывали без пощады слабую душу и
держали ее над бездной. Он был одет весь в красно-коричневом, даже до
шелковых чулок; богатые, кружевные манжеты, закрывая кисть его руки,
возбуждали подозрения, что под ними скрываются ногти нечистого. Подле него,
сбоку стола, сидел молодой человек лет двадцати пяти, белокурый, тщедушный.
В лице его, казалось, не было кровинки; мутные, безжизненные глаза выражали
сонливую или болезненную природу. Впрочем, в поступках и словах его можно
было заметить какую-то измученную таинственность: он весь похож был на
недоговоренный смысл, означенный несколькими точками. Он держал нехотя перо
в руках и смотрел более на бумагу перед собой, нежели на живые предметы, его
окружавшие. Первый был достойный клеврет Бирона, обер-гофкомиссар Липман,
второй - домашний секретарь их обоих и племянник последнего, Эйхлер,
которого он воспитывал как сына и любил - для себя. Едва умея подписывать
свое имя, Липман употреблял это живое орудие по всем бумажным делам своим.
Бездетный, не имея кому передать, кроме него, свои богатства и свою знать,
он хотел не умереть на земле хотя в нем. И потому доставил ему завидный
пост, приближавший его к герцогу; место кабинет-секретаря было у племянничка
на мази.
потомство, целый народ, человечество пожинает на том поле, которое засеяло
самолюбивое или возвышенное чувство одного человека.
красивую, опрятную, в шелковом наряде, по коему рассыпались золотые звезды
(мать княжны Лелемико унизилась бы в собственных глазах, если бы одевалась
небогато), ее, бледную, дрожащую от страха; его - в черном холщовом мешке,
сквозь которого проглядывали два серые глаза и губы, готовые раскрыться,
чтобы произнести смертельный приговор.
лучше денег: говори правду, или косточки твои заговорят нам за тебя.
сердцу Мариулы, как бы прошли по нем пилой.
спросишь, господин, на все готова отвечать. ("Лишь бы не о Мариорице, -
думала она, - о! об этой не заставит меня сказать полслова и то, что вижу в
боковой комнате".)
обвиняют, то мы держать тебя долго не станем. Теперь к делу!
доказывает, что ты дорогою из Москвы сюда была в коротких связях с его
атаманом, который под именем малороссиянина Горденки пробирался в Питер,
Ильин Андрей
Корнев Павел
Конюшевский Владислав
Курылев Олег
Соломатина Татьяна
Орлов Алекс