Чтение 25–й страницы книги ~Барсуки~

версты длинней: мороз закрепчал, ветер озлился... Колко и резко стало
Аннушке глядеть в острую путаницу расходившегося снегового самопляса.

Тут месяц скачливый, непрестанно поспешающий куда-то, прошмыгнул в
дымных облаках. Он и глянул мимоходом на ночное поле, о котором речь.
Дорога на мгновенье прояснела.

Стали видны Аннушкины сани-ошевни, широкие, полны сеном: спать в нем.
Так и есть, - под овчиной и толстой затверделой дерюгой полеживал в се-
не, укрывшись с головой, сам уполномоченный по хлебным делам четырех во-
лостей, Половинкин. Ему тепло и мягко, укачали ухабы плотное тело Сергея
Остифеича, а запахи согретой овчины и сена приятно щекочут ноздри.
Они-то и склонили Половинкина в пушистый, овчинный сон.

Мнится Половинкину жаркая сплошная несуразица: не то сенокосная луго-
вина, не то страдное поле. И на поле том - огромной широты - движется
баб неисчислимое количество. А зачем они не косами машут, а серпами тра-
ву берут, невдомек подумать Половинкину. Да и не до дум тут: влажные за-
пахи повянувших трав совсем с ума свели Сергей-Остифеичеву кровь. Да и
сознанье необыкновенной своей должности кружит голову: ходить среди сог-
нутых баб, неуклонно блюсти равномерное производство травяного жнитва,
покрикивать время от времени: "Каждой травине счет! Каждой травине...".
Да будто и нет никого в белом свете, кроме как Сергей Остифеич... Он,
Половинкин, и есть ось мира, а вокруг него ходит кругом благодарная ба-
ба-земля.

А, в конце концов, будто и нет совсем баб, а просто ходит по лугу це-
лая тысяча бабьих, безголовых, истовых задов. - Сам Половинкин в соку
мужик. Он немолод, да и не стар, и не толст, и не тонок: во всех статьях
у него мужская мера соблюдена. Волос у Сереги мягкий, играющий, каштано-
вого цвета, бабий ленок. Лицо хоть и с припухлостями, зато взгляд побе-
дительный, взмах кнута в нем. Сколько бабьих сердец потаяло напрасной
мечтой о Сереге!

В своем овчинном сну подкрался Серега к одной да и щипнул, просто из
удовольствия: "Не виляй, мол, баба... Бери траву веселей! Каждой травине
счет!". Баба же обернулась да тырк Серегу в нос. Даже и обидеться не ус-
пев, чихнул Серега и очнулся.

Сенный стебелек, в нос заскользнув, определил окончанье Половинкинс-
кого сна. Но, не успев еще сообразить толком эту причину, вторично чих-
нул Сергей Остифеич и окончательно спугнул сладкую истому дремоты. Потя-
нулся Серега и, овчину пооткинув с лица, выглянул и вспомнил.

Ночь и сон. Вьюга с присвистом сигает через подорожные кусты... Ах
да! В Гусаках ссыпной пункт ездил устраивать. Ночь и сон. Ах да! Несется
в самоплясе снег, а жаркая овчина славно хранит надышанное тепло.
Вздремнул. Холодает, холодает к ночи... Экая темь! Ночь и сон.

Половинкин ворочает головой. Ветер ударяет в него целой пригоршней
крупных снежин. Они тают и текут по припухшим от сна щекам. Память рабо-
тает отчетливей. Теперь путь в Воры... готовиться к лету, уламывать му-
жика, уговаривать, что де и городу нужен хлеб, грозить... А мужик недви-
жим, что пень, - какое на него уговорное слово сыщешь?

Серега кряхтит от многих неприятных воспоминаний, но преодолевает тя-
готы яви теплое благодушие сна. Ах да, и везет его в Воры Анна Брыкина,
та самая, у которой муж затерялся в смертоносных полях. Та самая, у ко-
торой и бровь играет, и ноздря играет, и сама вся смехами переливается,
как радуга. - Закидывает глаза кверху Серега, за собственный лоб. И тут
продолженье недавнего жаркого сна. Зад Аннушки, немилосердно утолщенный
полушубком, на мешке, над самой Серегиной головой сидит. Серега смотрит
секунду и кашляет с непоколебимой суровостью: вот так же он и по хлебным
делам мужиков уговаривает, так же и с начальством говорит.

Только Аннушке и невдомек уполномоченская строгость: своим голова за-
бита. Она дергает вожжи, понукает и чмокает, боясь заснуть и вывалиться
в рыхлый, разбесившийся снег. А руки стынут и в варежках, а голова скло-
няется все ниже, пока не коснется подбородок жесткой, промерзлой овчины.
И опять помахнет кнутовищем, разгоняя застоявшуюся кровь, и опять рванет
ошевни рослая Брыкинская кобыла, не спешащая в нескончаемую, вертящуюся
мглу.

- Уж и спать устал! Расчихался... - обернулась Аннушка, хлопая вареж-
ками по коленям.

- Едем где?.. - вопрошает Сергей Остифеич и глубже нахлобучивает ко-
жаный картуз. "Вот тоже, в этаком картузе все уши обморозишь! Не по кли-
мату такой. А без него нельзя, боятся картуза!" - Отпетово-то проехали?

- Да нет, я верхом поехала... Верхом верней. Я там дороги не знаю.

- Верст, небось, десять еще осталось! - хмурится Половинкин.

- Да мы шестнадцать считаем... - смеется Аннушка.

"Э, чорт! Ну и должность. Мотайся тут, ровно дерьмо в проруби!.." -
раздумывает Половинкин и пробует забыться. - Ночь и сон. Но сон уже не
приходит. Выбирает наощупь соломину и обгрызает ее зубами. Зубы у Поло-
винкина белые, смелые, но двух передних недоставать стало после одного
военного дня. Когда гневается Серега, резко свистят через зубную отдуши-
ну уполномоченские слова.

- Что же ты теперь, вдова аль как?.. - приступает к делу Сергей Ости-
феич, выплевывая соломину в проползающий снег.

- Не вдова, не девица, не замужняя жена... - Аннушка сердится и резко
дергает вожжу.

- Что же это ты так! Ведь этак даже как будто и нехорошо, - выражает
сочувствие Сергей Остифеич.

- Совести в нем нету... - говорит Аннушка как бы про себя. - Только и
наезжал четыре раза за все года! Зачем и жениться было! А полушалки да
платья... К шуту ли они мне! С полушалками, что ли, я жить буду?!

- Только четыре раза?.. - просветляется Половинкин. - Вот голова! Ме-
ня б коснулось, так я как лист прилип бы да и не отлипал во век!

Аннушка сидит спиной к Сереге, и не видно, хмурится ли, рада ли Сере-
гиной шутке.

- Ой ли? - насмешливо роняет она.

- Ан и в самом деле! Да коснись меня... - Половинкин так вздыхает,
что кобыла прядает ушами и покорно убыстряет шаг.

Снова наблюдает Сергей Остифеич, как ползет дорога из-под ошевень. А
тут в лесок въехали, - здесь поутих ветер, не хлещет через край. Здесь
ходко лошадь бежит, и звуков прибавилось: скрипят полоза, да еще селе-
зенка бьется в лошадином брюхе, да еще осыпается снег с запорошенных
ветвей, задеваемых дугою.

Целые охапки снега падают на Аннушку, - не замечает, полна обидой на
пропавшего мужа. "Муж! А уж она ли его в думах и в письмах хоть на неде-
лю не призывала! Врала даже, что в брюхе понесла... Хоть на ребеночка
льстилась вызвать. Все некогда. Деревянному мужу дороже жены рубль. Ай,
много ли ты, Егор Иваныч, в банке накопил!?" Аннушка круто поводит пле-
чом, а кнут свистит злей и пронзительней.

- ...а скучно небось без мужа-то? Молодая, не жила совсем, - зудит
Сергей Остифеич, метя как раз в Аннушкину печаль.

- Не тревожь, - обороняется по-бабьи Анна. - Зачем бередишь? Что тебе
деревенская далась! У себя, в городу, дюжинками, небось, считаешь.

Чуть не с колыбели знает все прямые и кривые ходы к бабьему сердцу
Серега. И уже напрямки идет, нещадно перекручивая ус:

- В городу! Рази у нас в городу такое добро пропадает! У нас строгий
учет всему. Каждой травине счет, а уж баба никак не затеряется. Например
- я, я б тебя моментально под номер, да и выдал бы герою бы, вот! Рази ж
это путно - такой молодке пропадать!?.

Аннушка молчит, дорога длится нескончаемо, Серега продолжает:

- У меня вот тоже знакомая бабочка была, тоже Анна. Мужа у ней убили,
высохла вся... Так доска-доской и ходила!..

- Где убили?.. - вздрагивает Аннушка, сторожко прислушиваясь.

- Да вот на этой, на царской... Царь покажет, а тысяча мужиков поля-
жет. Да что - убитому-то хорошо, отвонял и не думается. А вот бабам мая-
та. Я к тому, что ведь и твой, кажется, на войну ушел?

- Взяли... - не своим голосом отвечает Анна. - Может, уж сгнил где!

- И очень возможно, - играет Половинкин. - Ежли, к примеру, летом,
так ведь они быстро изводятся. Опять же муха его сосет...

- Зачем ты меня горячишь?.. Я тебе не жена, - смутно лепечет Аннушка.
- Спи-лежи, скоро Воры будут.

- Да я разве сказал что? Я молчу, - пожимает плечами Половинкин. - Я
только тебя пожалел.

И опять снега идут, снеговой самопляс и путаница. Балуется ветер сне-
гом, пересчитывает, обсушивает каждую снежину, словно готовит впрок.

- Слушь-ко, Анна... отечество-то забыл. Холодно тебе, давай я поправ-
лю. А ты на мое место, грейся!..

- Ну-к ладно... - не сразу соглашается Анна, а голос ее сам собою
просит жалости.

Она передает вожжи и меняется местом со своим седоком. Целых три ми-
нуты наполнены скрипом снега, оглобель да вязким хлюпаньем лошадиных
ног. Снова в лесу, но дорога совпала с путем ветра. Метет и морозит,
ночь и сон. Аннушка, залезшая под овчину, вдруг видит: Серега привязал
вожжи на боковой тычок ошевень, подтыкает разлохматившееся сено.

- Куда тебе?.. - приподнялась Анна.

- Пусти... замерз весь, - отвечал Сергей Остифеич.

На них снег шел. Тянулось поле, а лошадь сама, без понуканий, шла.
Были Анна и Серега как будто одной и той же рукой выкованы друг для дру-
га, - оба рослые и сильные. Но вырасти б на Аннушкиной совести черному
пятну греха, если бы на рассвете, когда убаюкала их овчина дружным лю-
бовным сном, не случилась смешная беда. - На крутых поворотах всегда пе-
редуванье снега. Прикатался поворот и на раскате доходил до сажня. На
нем покачнулись ошевни и стали на ребро. Небывалое дело: вылетели при
этом оба спящих в глубокий снег. И, когда охватило холодом сонную их
разгоряченность, засмеялась Аннушка, засмеялся вслед за ней и Половин-
кин. А там, где смех веселый и беспорочный, там нет греха, а только би-