Чтение 25–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

обьяснила это как самое простое дело:

- Я старалась не стонать.

Немедленно после родов она задушила ребенка платком. Отрицала
преднамеренное убийство:

- Я не хотела так сделать, а он стал плакать.

Она спрятала труп в корзинку, с которой ездила на рабфак, и
рассчитывала в следующую ночь вынести его и бросить в лесу. Думала, что
лисицы сьедят и никто ничего не узнает. Утром пошла на работу в прачечную,
где девочки стирали свое белье. Завтракала и обедала со всеми колонистами,
была только ":скучная", по словам хлопцев.

Следователь увез Раису с собой, а труп распорядился отправить в трупный
покой одной из больниц для вскрытия.

Педагогический персонал этим событием был деморализован до последней
степени. Думали, что для колонии настали последние времена.

Колонисты были в несколько приподнятом настроении. Девочек пугала
вечерняя темнота и собственная спальня, в которой они ни за что не хотели
ночевать без мальчиков. Несколько ночей у них в спальне торчали Задоров и
Карабанов. Все это кончилось тем, что ни девочки, ни мальчики не спали и
даже не раздевались. Любимым занятием хлопцев в эти дни стало пугать
девчат: они являлись под их окнами в белых простынях, устраивали кошмарные
концерты в печных ходах, тайно забирались под кровать раисы и вечером
оттуда пищали благим матом.

К самому убийству хлопцы отнеслись как к очень простой вещи. При этом
все они составляли оппозицию воспитателям в обьяснении возможных
побуждений Раисы. Педагоги были уверены, что Раиса задушила ребенка в
припадке девичьего стыда: в напряженном состоянии среди спящей спальни
действительно нечаянно запищал ребенок - стало страшно, что вот-вот
проснутся.

Задоров разрывался на части от смеха, выслушивая эти обьяснения слишком
психологически настроенных педагогов.

- Да бросьте эту чепуху говорить! Какой там девичий стыд! Заранее все
было обдумано, потому и не хотела признаться, что скоро родит. Все заранее
обдумали и обсудили с Корнеевым. И про корзинку заранее, и чтобы в лес
отнести. Если бы она от стыда сделала, разве она так спокойно пошла бы на
работу утром? Я бы эту самую раису, если бы моя воля, завтра застрелил бы.
Гадиной была, гадиной всегда и останется. А вы про девичий стыд! Да у нее
никакого стыда никогда не было.

- В таком случае какая же цель, зачем это она сделала? - ставили
педагоги убийственный вопрос.

- Очень простая цель: на что ей ребенок? С ребенком возиться нужно - и
кормить, и все такое. Очень нужен им ребенок, особенно Корнееву.

- Ну-у! Это не может быть...

- Не может быть? Вот чудаки! Конечно, Раиса не скажет, а я уверен, если
бы взять ее в работу, так там такое откроется...
Ребята были согласны с Задоровым без малейших намеков на сомнение.
Карабанов был уверен в том, что "такую штуку" Раиса проделывает не первый
раз, что еще до колонии, наверное, что-нибудь было.

На третий день после убийства Карабанов отвез труп ребенка в какую-то
больницу. Возвратился он в большом воодушевлении:

- Ой, чого я там тилько не бачив! Там в банках понаставлено всяких
таких пацанов, мабудь десятка три. Там таки страшни: з такою головою,
одно - ножки скрючило, и не разберешь, чы чоловик, чы жаба яка. наш -
куды! Наш - найкращий.

Екатерина Григорьевна укоризненно покачала головой, но и она не могла
удержаться от улыбки:

- Ну что вы говорите, Семен, как вам не стыдно!

Кругом хохочут редбята, им уже надоели убитые, постные физиономии
воспитателей.

Через три месяца Раису судили. В суд был вызван весь педсовет колонии
имени Горького. В суде царствовали психология и теория девичьего стыда.
Судья укорял нас за то, что мы не воспитали правильного взгляда.
Протестовать мы, конечно, не могли, Меня вызвали на совещание суда и
спросили:

- Вы ее снова можете взять в колонию?

- Конечно.

Раиса была приговорена условно на восемь лет и немедленно отдана под
ответственный надзор в колонию.

К нам она возвратилась как ни в чем не бывало, принесла собою
великолепные желтые полусапожки и на наших вечеринках блистала в вихре
вальса, вызывая своими полусапожками непереносимую зависть наших прачек и
девчат с Пироговки.

Настя Ночевная сказала мне:

- Вы Раису убирайте с колонии, а то мы ее сами уберем. Отвратительно
жить с нею в одной комнате.

Я поспешил устроить ее на работу на трикотажной фабрике.

Я несколько раз встречал ее в городе. В 1928 году я приехал в этот
город по делам и неожиданно за буфетной стойкой одной из столовых увидел
Раису и сразу ее узнал: она раздобрела и в то же время стала мускулистее и
стройнее.

- Как живешь?

- Хорошо. Работаю буфетчицей. Двое детей и муж хороший.

- Корнеев?

- Э, нет, - улыбнулась она, - старое забыто. Его зарезали на улице
давно... А знаете что, Антон Семенович?

- Ну?

- Спасибо вам, тогда не утопили меня. Я как пошла на фабрику, с тех пор
старое выбросила.

16. Габерсуп

Весною нагрянула на нас новая беда - сыпной тиф. Первым заболел Костя
Ветковский#32.

ПРИМЕЧАНИЕ 32 с.500. Далее в "Пед поэме" 1935 с.143 следует:
"Его влияние в колонии было огромно: он был самый культурный
колонист, умен, приветлив, очень вежлив. Но в то же время он
умел, не теряя достоинства, быть хорошим товарищем и очень много
помогал ребятам в их школьных делах. Его все любили".

Врача в колонии не было. Екатерина Григорьевна, побывавшая когда-то в
медицинском институте, врачевала в тех необходимых случаях, когда и
без врача обойтись невозможно и врача приглашать неловко. Ее специальностью
уже в колонии сделались чесотка и скорая помощь при порезах, ожогах,
ушибах, а зимой, благодаря несовершенству нашей обуви, у нас много было
ребят с отмороженными ногами. Вот, кажется, и все болезни, которыми
снисходительно болели колонисты, - они не отличались склонностью возиться
с врачами и лекарствами.

Я всегда относился к колонистам с глубоким уважением именно за их
медицинскую непритязательность и сам много у них в этой области научился.
У нас сделалось совершенно привичным не считаться больным при температуре
в тридцать восемь градусов, и соответствующей выдержкой мы один перед
другим щеголяли. Впрочем, это было почти необходимым просто потому, что
врачи к нам очень неохотно ездили.

Вот почему, когда заболел Костя и у него оказалась температура под
сорок, мы отметили это как новость в колонистском быту. Костю уложили в
постель и старались оказать ему всяческое внимание. По вечерам у его
постели собирались приятели, а так к нему многие относились хорошо, то его
вечером окружала целая толпа. Чтобы не лишать Костю общества и не смущать
ребят, мы тоже у кровати больного проводили вечерние часы.

Дня через три Екатерина Григорьевна тревожно сообщила мне о своем
беспокойстве: очень похоже на сыпной тиф. Я запретил ребятам подходить к
его постели, но изолировать Костю как-нибудь по-настоящему было все равно
невозможно: приходилось и заниматься в той же комнате и собираться
вечером.

Еще через день, когда Ветковскому стало очень плохо, мы завернули его в
ватное одеяло, которым он укрывался, усадили в фаэтон, и я повез его в
город.

В приемной больницы ходят, лежат и стонут человек сорок. Врача должного
нет. Видно, тут давно сбились с ног и что помещение больного в больницу
ничего особенно хорошего не сулит. Наконец приходит врач. Лениво подмыает
рубашку у нашего Ветковского, старчески кряхтит и лениво говорит
записывающему фельдшеру:

- Сыпной. В больничный городок.

За городом, в поле, от войны осталось десятка два деревянных бараков. Я
долго брожу между сестрами, санитарами, выносящими закрытые простынями
носилки. Говорят, что больного должен принять дежурный фельдшер, но никто
не знает, где он, и никто не хочет его найти. Я, наконец, теряю терпение и
набрасываюсь на ближайшую сестру, употребляя слова "безобразие",
"бесчеловечно", "возмутительно". Мой гнев приносит пользу: Костю раздевают
и куда-то ведут.

Возвратясь в колонию, я узнал, что слегли с такой же температурой
Задоров, Осадчий и Белухин. Задорова, впрочем, я застал еще на ногах в тот
самый момент, когда он отвечал на уговоры Екатерины Григорьевны лечь в
постель:

- И какая вы женщина странная! Ну, чего я лягу? Я вот сейчас пойду в
кузницу, там меня Софрон моментально вылечит...

- Как вас Софрон вылечит? Что вы говорите глупости!..

- А вот тем самым, что и себя лечит: самогон, перец, соль, олеонафт и
немного колесной мази! - заливался Задоров по обыкновению выразительно и