распорядок не давал возможности спуститься в курорт в другие часы. Уже шел
дождь, и снег, лежавший на улицах, превратился в ледяное крошево, взлетавшее
брызгами под ногами прохожих. Возвращаясь, они нагнали Сеттембрини, который
под зонтом, но все-таки без шляпы, тоже спешил в санаторий. Итальянец был
желт и, видимо, находился в элегическом настроении. В тщательно выбранных,
изящных выражениях пожаловался он на холод и сырость, которые были для него
мучительны. Если бы хоть топили! Но наши пресловутые правители выключают
отопление, как только перестает идти снег, - идиотское правило, насмешка над
здравым смыслом. И когда Ганс Касторп возразил, что умеренная температура в
комнатах, вероятно, входит в число здешних лечебных процедур, - врачи,
видимо, хотят уберечь пациентов от чрезмерной изнеженности, - Сеттембрини
ответил с резкой насмешкой:
- Подумаешь! Неприкосновенные лечебные принципы! И Ганс Касторп еще
говорит о них с благоговением и покорностью, как будто они заслуживают
такого отношения! Но примечательно - примечательно, разумеется, в самом
лучшем смысле слова - вот что: пользуются безусловным почитанием именно те
принципы, которые абсолютно совпадают с экономическими выгодами правителей,
а на те, которые не совсем с ними совпадают, правители готовы смотреть
сквозь пальцы.
Кузены рассмеялись, а Сеттембрини в связи с разговорами о тепле, по
которому он истосковался, вспомнил покойного отца.
- Отец мой, - начал он, мечтательно растягивая слова, - был человек
утонченный, чувствительный душой и телом! Как он любил зимой свой маленький
теплый кабинетик, искренне любил! Там всегда должно было быть не меньше
двадцати градусов по Реомюру, и обогревалась эта комнатка раскаленной
докрасна печуркой бывало, в сырой и холодный день или когда дует
трамонтана, войдешь к нему из прихожей нашего домика - тепло ложится тебе на
плечи, как мягкий плащ, и на глаза невольно набегают блаженные слезы.
Комнатка была битком набита книгами и рукописями, там имелись бесценные
экземпляры... А среди всех этих духовных сокровищ перед своим узким пюпитром
стоял в голубом фланелевом шлафроке мой отец и предавался занятиям
литературой - такой стройный и миниатюрный, на целую голову ниже меня, вы
только представьте! Но с густыми кустами седых волос на висках и длинным
изящным носом... Какой это был романист, господа! Один из первых среди
современников, знаток нашего языка, каких мало, латинский стилист, каких уже
нет, настоящий uomo letterato{134}, в духе Боккаччо... Отовсюду приезжали
ученые, чтобы с ним поговорить, - один из Хапаранды{134}, другой из
Кракова... Они приезжали именно в Падую, в наш родной город, чтобы выразить
ему свое глубокое почитание, а он принимал их с приветливым достоинством. И
новеллист он был выдающийся, в часы досуга он писал рассказы изысканнейшей
тосканской прозой - отец был мастером idioma ge tile*{134}.
______________
* Литературного итальянского языка (итал.).
Сеттембрини произносил слова родного языка с каким-то восторженным
самозабвением, каждый слог точно пел и медленно таял у него на языке, и он
покачивал при этом головой.
- И садик он себе развел по примеру Вергилия, - продолжал итальянец, -
и все, что он говорил, было разумно и прекрасно. Но тепло, тепло в его
комнатке было ему необходимо, иначе он начинал дрожать и готов был плакать
от досады, что его заставляют мерзнуть. И вот представьте себе, вы, инженер,
и вы, лейтенант, как я, сын своего отца, страдаю в этом треклятом варварском
месте, где тело в самый разгар лета содрогается от холода и унизительные
впечатления постоянно терзают душу! Ах, как это трудно! А что за типы нас
окружают! Этот болван, этот чертов гофрат! А Кроковский! - Сеттембрини
сделал вид, будто никак не может выговорить фамилию врача. - Кроковский,
этот бесстыдный исповедник, он ненавидит меня за то, что человеческое
достоинство не позволяет мне поддерживать его поповские штучки... А за моим
столом... что за люди, и в их обществе я вынужден вкушать пищу! Справа -
пивовар из Галле, его фамилия Магнус, у него усы - точно пучок сена.
"Оставьте меня в покое с вашей литературой, - заявляет он. - Что она
изображает? Возвышенные натуры! А на что мне возвышенные натуры? Я человек
практический, да и возвышенных натур в жизни почти не бывает". Вот какое у
него понятие о литературных произведениях. Возвышенные натуры... О матерь
божья! А напротив сидит его супруга и все больше теряет белок, так как все
глубже погружается в тупоумие. Просто горе и гнусность!
Не сговариваясь, Иоахим и Ганс Касторп относились одинаково к этим
речам: что-то в них было жалобное и неприятно мятежное, но вместе с тем
занимательное, а задорная строптивость и меткая язвительность делали их даже
поучительными. Ганс Касторп добродушно расхохотался над "пучком сена" и
"возвышенными натурами", или, верней, над тем комическим отчаянием, с каким
Сеттембрини об этом говорил, потом сказал:
- Боже мой, ну конечно в таких заведениях общество всегда несколько
смешанное. Ведь нам не дано выбирать соседей по столу, да и к чему бы это
привело? За нашим столом тоже сидит такая дама... фрау Штер - вы, наверно,
ее видели... Она убийственно невежественна, иной раз просто не знаешь, куда
глаза девать, когда она заводит свои дурацкие разговоры. И притом жалуется,
что у нее температура и уж такая, такая вялость! И она действительно тяжело
больна. Как странно - больна и глупа. Не знаю, понятна ли моя мысль, но если
человек глуп, да в придачу еще болен - это на меня как-то особенно
действует, такое сочетание, наверно, самая печальная вещь на свете. И
совершенно не знаешь, как быть: ведь к больному надо относиться серьезно и с
уважением, болезнь - это ведь что-то почтенное, если мне позволено будет так
выразиться. Но когда к ней примешивается глупость со всякими "фомулюсами",
"космическими заведениями" и прочими нелепостями, тут уж не знаешь, как быть
- смеяться или плакать для человеческого чувства возникает дилемма, и
притом до того мучительная, что слов не подберешь. То есть не подходят друг
к другу болезнь и глупость, несовместимы они! Мы не привыкли представлять их
вместе! Принято считать, что глупый человек должен быть здоровым и
заурядным, а болезнь делает человека утонченным, умным, особенным. Такова
общепринятая точка зрения. Разве нет? Впрочем, я высказываю мысли, которых
не смог бы обосновать, - продолжал он. - Но раз уж мы затронули этот
вопрос... - Тут он вдруг смешался.
Смущен был и Иоахим, а Сеттембрини молчал, удивленно подняв брови,
причем делал вид, будто ждет просто из вежливости, чтобы собеседник кончил
излагать свои взгляды. В действительности же он ждал, когда Ганс Касторп
окончательно запутается, и только тогда ответил:
- Sa ri ti*, инженер, да у вас, оказывается, дар к философствованию,
вот уж не ожидал! По вашей теории вам следовало быть менее здоровым, чем вы
кажетесь, ибо вы, очевидно, умны. Но разрешите заметить, что я не могу
согласиться с вашими выводами, я их отклоняю, я прямо-таки враждебно
отношусь к ним. Видите ли, что касается суждений нашего духа, то я несколько
нетерпим, и пусть лучше меня назовут педантом, все же я не оставлю без
возражений, если они того заслуживают, хотя бы такие взгляды, как изложенные
вами...
______________
* Черт возьми (франц.).
- Но, господин Сеттембрини...
- Раз-решите... Я знаю, что вы хотите сказать. Вы хотите сказать, что
вовсе уж не так уверены в правильности ваших утверждений, что высказанные
вами взгляды для вас вовсе не так бесспорны и вы их изложили как одну из
возможных точек зрения, которые, так сказать, носятся в воздухе, и хотели,
не беря на себя никакой ответственности, просто испытать свои силы, развивая
их. Это соответствует вашему возрасту, ибо он еще далек от мужественной
твердости и прежде всего стремится производить опыты с самыми различными
точками зрения. Placet ex eriri*, - латинское "с" он произнес как
итальянское, - хорошая поговорка. Вызывает во мне недоумение то, что ваш
эксперимент направлен именно в эту сторону. Сомневаюсь, чтобы тут была
случайность. Я, наоборот, боюсь, что в этом сказалась некоторая склонность,
которая может, при вашем характере, окрепнуть, если ей не
противодействовать. Поэтому я обязан внести поправки. Вы заявили, что когда
сочетаются болезнь и глупость - это самая печальная вещь на свете. С этим я
еще могу согласиться. И мне умный больной милее чахоточного болвана. Но мой
протест начинается там, где вы утверждаете, будто сочетанье болезни с
глупостью является своего рода погрешностью против стиля, так сказать
безвкусицей природы и дилеммой для человеческого чувства, как вы изволили
выразиться. Если вы считаете болезнь чем-то аристократическим и, как вы
сказали, почтенным, тем, что с глупостью не вяжется, - да, это тоже ваше
выражение, - так нет же! Болезнь отнюдь не аристократична, отнюдь не
почтенна, самый этот взгляд есть болезнь или ведет к ней. Может быть, я
всего успешнее вызову у вас отвращение к такому взгляду, если скажу, что он
устарел, он уродлив. Этот взгляд возник в придавленные суеверием времена,
когда идея человека была искажена и обесчещена, во времена, полные страха,
когда гармония и здоровье считались чем-то подозрительным, порождением
дьявола, а немощь гарантировала пропуск в царство небесное. Но разум и
просвещение изгнали эти тени, омрачившие душу человечества, - правда, еще не
вполне, еще до сих пор идет борьба, а имя этой борьбе, сударь мой, - труд,
земной труд во имя земли, во имя чести и интересов человечества и каждый
день все больше закаляются в этой борьбе те силы, которые окончательно
освободят человека и поведут его по пути прогресса и цивилизации, навстречу
все более яркому, мягкому и чистому свету.
______________
* Производить опыты приятно (лат.).
"Черт возьми, - подумал Ганс Касторп, ошеломленный и пристыженный, -
вот так хвалебная песнь труду. Чем я ее вызвал? Впрочем, все это звучит
довольно суховато. И что он все твердит о труде? Вечно лезет со своим
трудом, хотя труд здесь почти ни при чем!" И он сказал:
- Прекрасно, господин Сеттембрини. Прямо удивительно, как вы все это
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Жюль Верн
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия