названию, так как для всех предыдущих просто не хватало места на территории
Франции и рассказчик начинал чувствовать, что перехлестывает через край. Но
аудитория не очень-то ему позволяла подменять старые сражения, считая их
наиболее совершенными и никак не желая их улучшать, поскольку в этом нет
никакой надобности. Таким образом, вместо того чтобы сказать ему, как
сказали бы другому: "Дай что-нибудь посвежее, мы уже устали от твоих старых,
побасенок", все в один голос заявляли: "Расскажи нам еще раз о победе под
Болье - повтори это три или четыре раза!" Такому комплименту мог бы
позавидовать любой краснобай со дня сотворения мира.
он чуть не лопнул с досады, сожалея, что не был приглашен. На другой день,
немного успокоившись, Паладин заговорил о том, что бы он сделал, если бы ему
удалось там побывать. А еще через день он уже вообразил, будто и в самом
деле был на приеме у короля, рассказывая интересные подробности об этой
встрече. Его мельница заработала вовсю, и ничто не могло ее остановить. На
три вечера пришлось оставить в покое сражения, потому что поклонники
Паладина, увлекшись его рассказами о королевской аудиенции, ни о чем другом
и слушать не хотели. Если бы их лишили этого удовольствия, в таверне
поднялся бы бунт.
обо всем мне сообщил. Тогда мы вместе, подкупив хозяйку гостиницы, забрались
в ее комнатушку, откуда сквозь щель в дверях можно было превосходно слушать
и наблюдать.
красном кирпичном полу в живописном беспорядке были расставлены заманчивые
маленькие столики, а в огромном камине, потрескивая, пылал огонь. Тепло и
приятно было сидеть там в ненастные мартовские вечера, и веселая компания,
по-приятельски болтая между собой, охотно собиралась на огонек и потягивала
вино в ожидании рассказчика. Хозяин с хозяйкой и их красивая дочь суетились
у столиков, стараясь получше обслужить посетителей. В зале, площадью около
сорока квадратных футов, в центре оставалось свободным небольшое
пространство - почетное место для Паладина. В конце зала возвышался
небольшой помост шириной в десять-двенадцать футов, на котором стояли столик
и кресло; на помост вели три ступеньки.
лекарь, кузнец, колесный мастер, оружейник, пивовар, ткач, булочник,
подручный мельника в запыленной мукой куртке и другие. Но самым заметным и
почетным лицом был, конечно, цирюльник, в случае необходимости заменявший
зубного врача. Почти в каждом селе имеются такие люди, и все они похожи друг
на друга. Вырывая клиентам зубы, давая им слабительное и пуская взрослым
кровь для поддержания их здоровья, он знал всех наперечет и, благодаря
беспрерывным контактам с людьми разных сословий, слыл знатоком этикета, умел
вести себя в обществе и обладал незаурядным красноречием. Кроме него, здесь
было много носильщиков, гуртовщиков, подмастерьев и прочих тружеников,
жаждущих отдыха.
встретили с распростертыми объятиями; цирюльник поднялся и приветствовал его
тремя изящными светскими поклонами и даже прикоснулся губами к его руке.
Затем он громогласно предложил подать Паладину пина, и когда дочь хозяина
принесла на площадку вино и, раскланявшись, удалилась, цирюльник вернул ее и
дополнительно заказал вина за свой счет. В зале раздались возгласы
одобрения, что весьма понравилось цирюльнику, и его мышиные глазки
заблестели. Такое одобрение и восторг вполне понятны, ибо, совершая
красивый, благородный поступок, мы определенно можем рассчитывать, что он не
останется незамеченным.
Собравшиеся выпили с радостью и от всей души, чокаясь оловянными кубками и
провозглашая тосты. Нельзя не удивляться, как мог этот молодой бахвал
завоевать себе такую популярность в чужом краю и в такое короткое время. Он
добился успеха только лишь своим языком и данной от бога способностью умело
пользоваться им, - сначала просто способностью, которая, однако, со временем
увеличилась по много раз, благодаря ловкости, опыту и наращиванию за счет
чужих мыслей с правом применения их по собственному усмотрению со всеми
вытекающими отсюда выгодами.
аудиенцию у короля! Про аудиенцию у короля!" Паладин стоял в своей
излюбленной позе, лихо сдвинув набекрень огромную шляпу с пером, перекинув
через плечо плащ, опираясь одной рукой на эфес рапиры, а другой сжимая
наполненный кубок. Когда шум утих, он отвесил полный достоинства поклон,
которому неизвестно когда и где научился, затем поднес кубок к губам и,
запрокинув голову, осушил его до дна. Цирюльник вскочил, снова наполнил
кубок и поставил его на стол. А Паладин, выпятив грудь, начал расхаживать по
помосту. Он был в отличном настроении и говорил на ходу, изредка
останавливаясь и поворачивая лицо к публике. Так мы провели три вечера
подряд. Видимо, было что-то привлекательное в рассказах Паладина, отличающее
их от обыкновенного вранья, и эта привлекательность, по всей вероятности,
заключалась в непосредственности рассказчика. Он лгал вдохновенно и сам
верил своим выдумкам. Для него все сказанное являлось непреложной истиной, и
если он иногда путался и преувеличивал, то и в таких случаях не терялся, а
придавал сказанному видимость факта. Он вкладывал всю душу в свои
удивительные истории, как поэт вкладывает душу в героическую поэму, и его
искренность обезоруживала критику, - во всяком случае, обезоруживала
настолько, насколько это было необходимо Паладину. Никто не верил его
рассказам, но все знали, что он не сомневается ни в чем.
стороны даже трудно было заметить, в чем он неправ. В первый вечер он
говорил о коменданте Вокулера просто как о коменданте; во второй вечер
назвал его своим дядей, а в третий - родным отцом. Он даже не сознавал своей
непоследовательности; слова непринужденно, сами по себе срывались с его
языка. В первый вечер он говорил о том, что комендант просто включил его в
отряд Девы. Во второй вечер он утверждал, что дядюшка комендант направил его
в отряд Девы в качестве офицера охраны. А в третий вечер оказалось -
любезный папаша отдал в его распоряжение весь отряд, включая и юную Деву. В
первый вечер комендант говорил о нем, как о молодом человеке, без роду и
племени, но подающем большие надежды. Во второй вечер милый дядюшка говорил
о нем, как о последнем, наиболее выдающемся отпрыске, происходящем по прямой
линии от одного из самых знатных, титулованных двенадцати паладинов Карла
Великого. А в третий вечер дорогой отец неоспоримо доказал, что его сын -
потомок всей этой дюжины. За три вечера граф Вандомский превращался сначала
в близкого знакомого, затем - в школьного товарища и наконец - в шурина.
шествии возвещали четыре серебряные фанфары, затем - тридцать шесть и,
наконец - девяносто шесть. К этому времени количество литавр и барабанов
возросло так, что зал, в котором происходила аудиенция, пришлось расширить с
пятисот футов до девятисот, иначе они бы не вместились. В такой же степени
увеличивалось и количество людей.
преувеличениями описал главные драматические моменты приема, в третий вечер
его рассказ сопровождался наглядными иллюстрациями. Для этого Паладин усадил
цирюльника в кресло, стоявшее на помосте, предложив ему изображать мнимого
короля; затем рассказал, как весь двор с огромным интересом и еле
сдерживаемой насмешкой наблюдал за поведением Жанны, ожидая, что она легко
попадется в расставленную ловушку и, под дружный хохот присутствующих,
растеряется и опозорит себя. Эту сцену он разыграл так, что довел публику до
состояния лихорадочного возбуждения, после чего приступил к исполнению
лучшего номера своей программы. Обратившись к цирюльнику, он сказал:
этому самозванному негодяю, вроде как я сейчас смотрю на вас, точно с такой
же, как у меня, простой, но величественной осанкой. Затем она повернулась в
мою сторону - вот так! - протянула руку - вот этак! - и, указывая на меня
перстом, произнесла тем твердым, звучным голосом, каким обычно подавала
команду войскам: "Убери-ка мне этого обманщика с трона!" Я рванулся вперед -
смотрите, смотрите! - схватил его за воротник и поднял, как младенца. - Тут
вся публика повскакивала с мест, крича, стуча, хлопая в ладоши, восхищаясь
ловкостью и мощью Паладина; никто не смеялся, даже вид невзрачного,
самодовольного цирюльника, повисшего над столом как щенок, схваченный за
шиворот, не вызывал улыбки. - Потом, - продолжал рассказчик, - я поставил
его на ноги - вот так! - и собирался схватить еще крепче, чтобы выбросить в
окно, как вдруг вмешалась Жанна, попросила пощадить мерзавца и таким образом
спасла его от смерти. Затем она повернулась кругом, обводя публику своими
ясными, лучистыми глазами, сквозь которые, как сквозь окна, ее бессмертный
ум взирает на мир, осуждая господствующую в нем несправедливость и озаряя
его светом правды. И вдруг ее взгляд упал на молодого, скромно одетого
человека, в котором она сразу узнала того, кого искала. "Ты - король, -
воскликнула она, - а я твоя смиренная служанка!" Все были поражены; все
шесть тысяч человек подняли в зале невообразимый шум; от криков и возгласов
задрожали стены замка.
преувеличивая до невозможности оказываемые нам почести; он снял с пальца
медное кольцо от ручки хлыста, которое, насколько я знаю, дал ему утром
конюх в замке, и закончил так:
заслугами, и, обратившись ко мне, сказал: "Возьми это кольцо, сын паладинов,
и смело приходи ко мне с ним, когда будешь испытывать нужду. И смотри, -
добавил он, коснувшись перстом моего лба, - береги эту голову: она еще
понадобится Франции, и я предвижу то время, когда в один прекрасный день ее
увенчает герцогская корона". Я взял кольцо, преклонил колени и, облобызав
руку короля, воскликнул: "Ваше величество, мое призвание - война, моя стихия
- опасность и смерть. Когда Франции и престолу потребуется моя помощь...
Впрочем, я не хочу хвастать и терпеть не могу хвастунов, пусть лучше за меня