сдержать слово, я должен был красть храмовые цветы.
липкого хлеба и вареных овощей. К счастью, была суббота, и после обеда
часть монахов покинула храм. Сегодня разрешалось лечь спать пораньше или
гулять где хочешь до одиннадцати. В воскресенье утром полагалось "сонное
забвение", то есть поднимали позже обычного. Настоятель отправился куда-то
еще до ужина.
ждал первого ночного колокола. Ровно в восемь колокол "Осикидз"", висевший
слева от центрального входа, отзвенел восемнадцать раз, извещая своим
высоким, ясным голосом о наступлении ночи.
шумел миниатюрный водопад, по которому воды Пруда Лотосов сбегали в
Зеркальный пруд. Там было царство ирисов.
ветром. Тихо журчал водопад, гордо покачивали вознесенными вверх головками
лиловые цветы. Уже совсем стемнело, лиловые лепестки и зеленые листья
казались одинаково черными.
словно отшатнулись от моих рук под порывом ветра, а один из листьев своим
острым краем порезал мне палец.
читал книгу. Я очень боялся, что встречу его соседку, но ее, кажется, не
было дома.
Касиваги неминуемо вели к небольшим грехам, маленьким святотатствам и
крошечным подлостям, и каждое такое падение приносило мне радость, но я
вовсе не был уверен, что увеличение масштабов этих падений будет прямо
пропорционально росту наслаждения.
за принадлежностями для икэбаны. Дом был одноэтажный, Касиваги занимал
небольшую комнатку в пристройке.
попробовал сыграть на ней. Звук подучился такой чистый, что Касиваги,
вернувшись, был поражен моими успехами. Но сегодня он был, увы, не тот,
что в памятную лунную ночь.
подарил тебе флейту в надежде услышать заикающуюся музыку.
время самой первой встречи. Касиваги снова восстановил себя во всех
правах. Теперь я мог без стеснения задать давно интересовавший меня вопрос
- что сталось с барышней из испанского особняка?
бывало. - Я ее научил, как скрыть от жениха, что она не девушка. Ей
достался такой олух, что никаких проблем, кажется, не возникло.
внимательно их осматривал. Потом опускал в ведерко руку с ножницами и
обрезал стебель под водой. Когда Касиваги вертел в руках очередной цветок,
тень от него металась по соломенным матам пола. Внезапно мой приятель
заговорил о другом:
мать - убей отца и мать, встретишь родича - убей и родича. Лишь так
достигнешь ты освобождения от оков греховного мира".
мне на пути.
цветок. - Но убить еще недостаточно.
и стал почему-то толковать про эту самую кошку...
стеблей хвоща, Касиваги прикинул будущее их расположение на подносе. - С
этим коаном, в разных его формах, человеку за свою жизнь приходится
сталкиваться неоднократно.
возникает перед тобой, каждый раз меняя облик и смысл. Ну, прежде всего
позволь тебе заметить, что котенок, зарезанный Нансэном, был сущее исчадие
ада. Хорошенький до невозможности, просто само олицетворение красоты.
Глазки золотистые, шерстка бархатная. Все наслаждения и радости жизни
сжатой пружиной таились в этом пушистом комочке. Толкователи коана
почему-то всегда забывают о том, что котенок был прекраснейшим существом
на свете. Только я-то об этом помню. Так вот, котенок вдруг выскочил из
травы и, игриво поблескивая нежными, кокетливыми глазками, дал монахам
себя поймать. Послушники двух келий переругались из-за него между собой. И
неудивительно - красота может отдаваться каждому, но не принадлежит она
никому. Прекрасное - с чем бы его сравнить? - ну вот хотя бы с гнилым
зубом. Когда у тебя заболел зуб, он постоянно заявляет о своем
существовании: ноет, тянет, пронзает болью. В конце концов мука становится
невыносимой, ты идешь к врачу и просишь вырвать зуб к чертовой матери.
Потом, глядя на коричневый, покрытый кровью, грязный комок, человек
поневоле поражается: "Как? И это все? То самое, что так крепко укоренилось
во мне, мучило, ни на минуту не давало забыть о себе, - всего лишь кусочек
мертвой кости? Не может быть, это не оно! Если боль была частицей мертвой
материи, как же она смогла пустить во мне такие корни и причинить столько
страданий? В чем первопричина этих мук?
ладони, - нечто совершенно иное. Он не может быть тем самым".
иными словами, вырвав гнилой зуб, - Нансэн выкорчевал красоту, но
окончательно ли такое решение? А вдруг корни прекрасного уцелели, вдруг
красота не умерла и после гибели котенка? И Дз"сю, желая высмеять
упрощенность и несостоятельность метода, избранного старцем, кладет себе
на голову сандалию. Он как бы заявляет: нет иного выхода, кроме как
терпеливо сносить боль от гнилого зуба.
вдруг возникло подозрение, что приятель видит меня насквозь и издевается
над нерешительностью моего характера.
день, когда мы поменяемся ролями. Этот коан переменчив, как кошачий глаз.
подносе маленькие заржавленные кэндзаны, то укрепляя на них побеги хвоща
(им отводилась в аранжировке роль Неба), то устанавливая ирисы, которые он
расположил трилистником. Постепенно вырисовывалась композиция в стиле
Кансуй. Возле подноса, дожидаясь своей очереди, лежала горка чисто вымытых
камешков - белых и коричневатых.
следовала за другой, все усиливая эффект перемежающихся контрастов и
симметрий, - растения, следуя замыслу творца, на глазах занимали свои
места в искусственно созданной системе. Цветы и листья, еще недавно
росшие, подчиняясь лишь собственной прихоти, теперь принимали тот вид,
который им надлежало иметь: хвощи и ирисы перестали быть безымянными
представителями своих видов, они являли собой чистое и несомненное
воплощение сути всех ирисов и всех хвощей.
над растениями некую тайную и безрадостную власть. Наверное, поэтому
каждый раз, слыша щелканье ножниц, обрезавших стебли, я представлял, как
цветы истекают кровью.
прямые линии хвощей смешивались с изгибами листьев, Касиваги расположил
три ириса - два бутона и один распустившийся. Икэбана заняла маленькую
нишу токонома почти целиком. Когда рябь успокоилась, я увидел, что галька,
скрывая кэндзаны, одновременно подчеркивает прозрачность воды и создает
иллюзию речного дна.
зайти. Я с ней роман кручу, а заодно икэбане учусь. Но теперь, как видишь,
я уже кое-что могу сам, поэтому эта учительница начинает мне надоедать.
Она вообще-то баба красивая и молодая еще.
от него. Но ребенок умер, а любовника убили, вот она и пустилась во все
тяжкие. Деньжата у нее водятся, так что преподаванием она занимается для
собственного удовольствия.
женщину с крыши храма Нандзэн-Дзи, рядом со мной находился Цурукава;
теперь, три года спустя, она вновь предстанет передо мной, но смотреть я
на нее буду уже глазами Касиваги. Прежде ее трагедия казалась мне светлой
загадкой, сейчас же взгляд мой будет черен и бездушен. Мне никуда не уйти
от фактов: той белой и круглой, как полная луна, груди уже касалась рука
Касиваги, к тем коленям, некогда прикрытым изысканным кимоно, прижимались
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Суворов Виктор
Перумов Ник