получить от меня сто тысяч из рук в руки, чем скрывать такое огромное
богатство.
грудь...
не подписывайте документа. Я всецело доверяюсь вам. Впрочем, если я
захочу, то без труда докажу, что деньги принадлежат мне. Но это уже не
имеет никакого значения: через полгода, самое большее через год я умру.
фразу, не сделал ни жеста, у него не нашлось ни единого ободряющего слова,
которое сказал бы любой на его месте. Вряд ли он был черствее своих
сверстников, - он просто дурно воспитан.
внушительно: - Надо будет время от времени наведываться в сейф еще при
вашей жизни... чтобы в банке примелькалось мое лицо. Я буду ходить туда за
деньгами для вас.
сейфов. Если вы пожелаете, если сочтете более надежным...
понадобится. Тогда он спросил, в чем я держу свое состояние - в процентных
бумагах или в наличных деньгах, и добавил:
вот, мол, будучи в здравом уме и твердой памяти, вы по собственному своему
побуждению завещаете мне свое состояние... Это может пригодиться... Кто их
знает, - вдруг те-то пронюхают, докопаются и обвинят меня в краже... Да и
вообще на душе будет спокойнее...
жадностью, как будто умирал от голода. И вдруг спросил:
вопросов.
натянутая улыбка, какой он, вероятно, отвечает на выговоры хозяина, - и
тогда блеснули его белые, острые зубы - единственное украшение его
невзрачной физиономии.
видно, он не был в восторге. Должно быть, воображение рисовало ему всякие
ужасы. Ведь вот досада! Натолкнуться на такого субъекта, который ничего не
видит в этой комбинации, кроме опасностей, а ведь они в сущности совсем не
страшны. Мне захотелось раззадорить его радужными картинами.
жениться, будете с ней жить, как богатые буржуа.
продолжал соблазнять:
Если вам нравится какая-нибудь женщина, по вашему мнению, недоступная...
молодости!
какая великолепная женщина! Гордячка! На меня и не смотрит. Как будто я
пустое место... Вот женщина! Подумайте!
которое я преподнесу ему, и то он может жениться на любой старшей
продавщице города Парижа.
задумчиво: - Да нет, куда там!
Робер вдруг проявил удивительную щедрость:
укладывали свои инструменты в футляры и чехлы. Погасли гирлянды
электрических лампочек. Теперь Роберу нечего было бояться, что его увидят
со мной.
свое восхищение, что он не торопится осуществить наш план.
богатство!
такой беде. В общем, я только внес беспокойство в жизнь этого малого. Он
был почти одного роста со мной. Приобретет ли он когда-нибудь барские
замашки? Уж очень у этого молодого приказчика, моего, сына и наследника,
был жалкий вид. Я попытался придать более задушевный характер нашей
беседе, стал уверять, будто меня мучит совесть за то, что я совсем
забросил его самого и его мать. Он, видимо, удивился: он находил, что я
поступил "очень порядочно", регулярно посылая им маленькую сумму денег на
содержание. "Очень многие и не подумали бы этого сделать". И он добавил
ужасные слова: "Ведь вы же не первый у нее были..."
моему подъезду, и вдруг он сказал:
приходилось бывать на бирже... Не трудно тогда объяснить, откуда у меня
большие деньги.
- все потеряете.
допытываться.
сейфы, которые никто в мире, кроме вас, не имеет права вскрывать:
15
воем гонит тяжелые тучи, и тень их скользит по равнине. Вокруг - мертвая
тишина, все застыло в ожидании первого раската грома. "Виноградники
испугались", - сказала наша Мари в такой же вот угрюмый летний день,
тридцать лет тому назад. Снова раскрыл тетрадь. Да, вон какой у меня
теперь почерк. Наклоняюсь, внимательно всматриваюсь в торопливо
набросанные буквы, в строчки, подчеркнутые ногтем. Я все-таки доведу до
конца свои записи. Мне надо, обязательно надо все сказать. Теперь я знаю,
кому предназначить свою исповедь. Только вот многое придется уничтожить, а
иначе им не под силу будет выдержать. Иные страницы я и сам не могу
перечесть спокойно. То и дело останавливаюсь, закрываю лицо руками. Вот
человек, вот некий человек среди людей - вот я. Может быть, вас и тошнит
от таких, как я, - а все же я существую.
едва дотащился до своей комнаты, кое-как разделся, с трудом лег в постель.
Какая-то неимоверная тяжесть навалилась мне на грудь, я задыхался, но,
несмотря на жестокое удушье, не умер. Окно оставалось раскрытым. Будь я на
пятом этаже, то... А если броситься со второго этажа, пожалуй, не
убьешься, - только эта мысль и останавливала меня. Я едва мог протянуть
руку и взять со столика пилюли, которые обычно мне помогают.
укол. Стало легче дышать. Мне предписана полная неподвижность. При
жестокой боли мы становимся послушны, как малые дети, и я не смел
пошевелиться. Отвратительный зловонный номер, безобразные обои, мерзкая
мебель, праздничный гул и шум в день Четырнадцатого июля - ничто меня не
удручало: боль стихла, а большего я не желал. Как-то вечером пожаловал
Робер и с тех пор не показывался. Но мать его приходила каждый день, сразу
после работы, и проводила у меня часа два; она оказывала мне кое-какие
услуги, приносила почту (письма мне адресовывались "До востребования", -
от родных не было ни одного письма).
лекарства; когда я заговаривал с матерью Робера о наших с ним планах, она
уклончиво отвечала, что это не к спеху, и переводила разговор на другую
тему. Я вздыхал: "Как же не к спеху?" и указывал на свою грудь.
восьмидесяти лет.
чувствовал. Я очень проголодался, но все, что мне подавали в этом семейном
пансионе, было несъедобно. У меня явилась дерзкая мысль пойти позавтракать
в маленьком ресторанчике на бульваре Сен-Жермен, - мне нравилось, как там
кормят. Да и драли там меньше, чем в других парижских ресторанах, куда я
имел обыкновение заглядывать, - всегда я там садился за стол, боясь
разориться, испытывал гнев и удивление, когда подавали счет.
испробовать свои силы. Все складывалось хорошо. Время еще было раннее -
только что пробило двенадцать, и я решил зайти в кафе "Де Маго" выпить
стакан виши. Усевшись в зале на мягком диванчике, я рассеянно смотрел на
бульвар.
Каменистый Артем
Андреев Николай
Шилова Юлия
Панов Вадим
Смоленский Вадим
Сертаков Виталий