Чтение 25–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

цель обороняли дзоты мифов и траншеи сомнений. Ведь фальшь всегда выбирает
гладкую дорожку, дорога же правды остается тернистой. Тем более что,
несмотря на горький опыт, в подсознании писателя Любиньского все таился не
до конца стертый образ совершенного существа, женщины "полной крови", образ,
который был порожден тоской и путешествием по сферам идеальным и не поддался
полному уничтожению под жестокими ударами жизни. Путешествие к правде на
деле становилось блужданием в потемках, беспрестанным возвращением к
исходному пункту, к первым словам первой главы. И только в этих гигантских
масштабах можно оценивать труд художника, понять чудо оживленной Галатеи,
которую запятнали прикосновения наших рук. Поэтому ни доктор Ян Крыстьян
Неглович, ни даже примитивный и дерзкий художник Порваш никогда не
осмеливались издеваться над усилиями художника, будто бы и они моментами
верили, что в один прекрасный день отыщется в Скиролавках прекрасная Луиза,
учительница, созданная мощью воображения и писательского труда. Похоже, не
одна сельская женщина украдкой поглядывала на озеро: не появится ли там
белый парус "финна", с которого сойдет на сушу мужчина настолько
обыкновенный, насколько обыкновенной бывает жизнь сельской женщины, а потом
они вместе отплывут вдаль, так, как отплыла жена писателя Любиньского.

Об охоте, прекрасной Луизе
и о том, что вещь меньшая должна принадлежать вещи большей

А тем временем в Скиролавках ночами падал снег, все более белый и
пушистый. И под конец февраля, в воскресенье, после обеда, по свежим следам
двинулись на охоту на кабанов: священник Мизерера, комендант Корейво,
писатель Любиньски, доктор Неглович, художник Порваш и лесничий Турлей. Над
лесом, как это бывает обычно в эту пору, уже низко висело красно-фиолетовое
солнце, и они брели по снегу, оставляя в белом пуху глубокие следы сапог.
Они не разговаривали друг с другом, потому что лес был полон нежных вздохов
и шелестов, какие издают ветви деревьев, когда на них толстым покровом
осядет снег. Они отчетливо видели свежие заячьи следы, ленточку мелких
следов лисы, огромные, как тарелки, отпечатки копыт лося, тропы серн, но,
как назло, хоть шли уже довольно долго, ни разу не встретили кабаньего
следа. Они шагали молча, с серьезным выражением на своих достойных уважения
лицах, только художник Порваш отломил небольшую веточку и, хлеща ею направо
и налево, освобождал от снега согнувшиеся ветви буков и молодых елей. От
ударов ветки смерзшийся снег опадал на землю, а ветви молниеносно
поднимались, и выглядело это так, будто они, поклонившись, выпрямлялись.
Художник Порваш воображал, что он - всемогущий волшебник, перед которым по
стойке "смирно" встают лесные деревья, когда он махнет своей палочкой, и с
детским удивлением наблюдал за своими чудесами.
- Я думал о прекрасной Луизе... - ни с того ни с сего произнес писатель
Любиньски.
И тогда произошло удивительное. Пятеро суровых мужчин, одетых в тулупы
и высокие сапоги, в меховые шапки и шерстяные шарфы, с ружьями, заряженными
картечью, вдруг остановились в глубоком снегу и посмотрели на Любиньского с
такой заинтересованностью и напряжением, будто бы он вдруг показал им след
кабана.
Писатель ниже опустил голову, немного смущенный их интересом и
любопытством. Он не сказал ничего больше, но им расхотелось идти дальше, как
будто эта прекрасная Луиза, о которой они не раз слышали, встала между ними
живая, пахнущая лесной хвоей.
- Хорошо тут, - сказал священник Мизерера и снял с плеча свое ружье
фирмы "Збройовка". Порваш же, увидев неподалеку толстый ствол вывороченной
сосны, поскорее смел с него шапкой снежный покров и сел, поставив ружье
между колен и ища в кармане тулупа спички и сигареты. А поскольку тут же,
возле дороги, по которой они пришли, рос старый сосновый бор, а с другой
стороны расстилался десятилетний молодняк, священник Мизерера, как ловчий,
счел уместным приказать Порвашу:
- Не могли бы вы сбегать в те кусты и выгнать к нам сюда какое-нибудь
создание Божье? Мы договорились считать добычу общей.
- Дураков нет, - невежливо ответил Порваш. - Насыплется мне снегу за
шиворот, а от вас получу только "Бог воздаст".
Священник уже открывал рот, чтобы укротить нахального художника, но
комендант Корейво, который всегда и везде чувствовал себя при исполнении
обязанностей, миролюбиво предложил: - Закурим, панове. Сделаем перерыв на
сигаретку.
Вскоре клубы дыма окутали головы писателя, доктора, коменданта, а также
художника Порваша. Священник Мизерера и лесничий Турлей, как некурящие,
отодвинулись в сторону, чтобы их не коснулись ядовитые испарения никотина. -
Эх, снег, снег, - произнес лесничий Турлей. Порваш утвердительно качнул
лисьей шапкой:
- Вы правы. Нет ничего хуже, чем свежий снег. Когда-то я пробовал
использовать самые разные краски, начиная от титановых белил, и все же ни
разу мне не удалось передать настоящей белизны свежего снега. Вот и тут, где
мы сейчас сидим, она как будто чуть розоватая из-за солнца, а дальше, в
глубине молодняка, у нее цвет голубоватый, с оттенком парижской лазури.
Правду сказать, ни один художник не пользуется белилами для передачи снега,
и неизвестно, почему разные глупцы говорят, что снег белый. Правда, нет на
свете ничего белейшего, чем снег, но на картине снег не может быть абсолютно
белым.
- Понимаю вас, - вежливо поддакнул Корейво, осторожно стряхивая пепел,
который упал ему на полу кожуха. - Снег доставляет много хлопот. Один раз к
нам обратился продавец киоска с известием, что его складик ограблен. К
сожалению, в тот вечер шел небольшой снег, а следов на нем вор не оставил.
Мы провели учет в киоске и нашли недостачу на сумму в десять тысяч злотых.
Взялись мы за киоскера и обвинили его в краже. А все потому, что снег шел
слишком недолго.
Отозвался доктор Неглович:
- Медицина знает разные случаи. Интенсивная белизна снега приводит к
конъюнктивиту. Если вы думаете, что легко вылечить конъюнктивит, то вы
ошибаетесь. Разные бывают конъюнктивиты, и по-разному их надо лечить. Если
конъюнктивит хронический, а очень часто он бывает хроническим, так как не
каждый человек отдает себе отчет, что болеет конъюнктивитом...
- Что там конъюнктивит, - прервал его лесничий Турлей. - Дети Поровой
снова бегали вчера босиком по снегу. Я сам видел. И вы думаете, доктор, что
они схватят насморк? Ничего с ними не случится. А другой ребенок нос высунет
за порог избы, снегу маленько ему в башмаки насыплется - и тут же умирает.
- Вы правы, - согласился священник Мизерера. - С детьми бывает
по-разному. Спрашивал меня не так давно на уроке закона Божьего такой
маленький мудрец: идет ли снег в Вифлееме? Если в Вифлееме снега нет, то
почему сыну Божьему было так холодно, как об этом поют в колядках? Я ему
говорю: иди, ляг голый в сарае даже летом и увидишь, будет ли тебе тепло.
- Хорошо вы ему сказали. Очень хорошо, - захихикал художник Порваш.
Когда я шел вчера по селу, то какой-то маленький паршивец спрятался в кустах
на кладбище и кричал: "Художник от слова "худо". Ну, показал я ему этого
художника.
- А чей это был мальчик? - заинтересовался священник. - Поровой.
Конечно же, Поровой, - сплюнул в снег Порваш. - А потом доктор скажет, что у
меня нет совести, потому что дети Поровой бегают по снегу босиком. Священник
громко втянул в легкие воздух, а потом так же громко выдохнул его из легких.
Подтверждались подозрения, которые он с давних пор в себе носил.
- Вы, доктор, - строго обратился он к Негловичу, - не должны выходить
за пределы своей компетенции. Разве я говорю лесничему, какие деревья он
должен вырубать, а какие сажать? Или разве говорю писателю Любиньскому, как
создавать книжки? А вы все время занимаетесь чьей-то совестью. Для этого
здесь я, и никто иной в нашей околице. Каждый из нас с большим трудом и
самоотдачей получил соответствующее образование и обладает соответствующей
квалификацией в своей профессии и призвании.
Доктор Неглович добродушно улыбнулся, потому что он и не собирался
вступать в споры со священником. - Меа cula, - сказал он примирительно.
Но священник еще два раза громко выпустил из легких воздух, прежде чем
отозваться так же примирительно: - Aolvo te, доктор.
Эти слова заинтересовали коменданта Корейву, который был человеком,
охочим до науки.
- Знание латыни - не худшее дело, - вмешался он с иронией. - Но
возьмем, к примеру, знание Уголовного кодекса. Бьюсь об заклад, что ксендз
даже не догадывается, какое содержание кроется за такой невинной на первый
взгляд цифрой: параграф 262. Или параграф 25. Сколько же преступников
оправдываются незнанием Уголовного кодекса? Только это их совести не
спасает. Да, не спорю, латынь интересна. Вот что, например, значит "меа
кульпа"? - "Моя вина", - объяснил доктор.
- А как будет по-латыни "наказание"? - спросил комендант. - Ведь вам
надо знать, Панове, что каждый суд должен высказаться дважды. Один раз - по
поводу "кульпы", а другой раз - по поводу наказания.
Не дано было, однако, коменданту узнать, как звучит слово "наказание"
по-латыни. Потому что, как только он упомянул о преступлении и наказании,
доктор подумал о том, что произошло, и о том, что еще может произойти. И как
бы вторя своим мыслям, которые показались ему поразительными, он громко
сказал:
- Оставим кодекс. Среди нас живет жестокая бестия и жаждет крови.
Ловкая, хитрая, притаилась на минуту, но все же она снова может схватить
очередную жертву за горло. Каждое утро я просыпаюсь с мыслью, что это уже
случилось. Она забавляется нашей тревогой и беспокойством, радует ее ужас
будущих жертв. Что нам Уголовный кодекс? Кант учил, что моральный закон - в